Вплоть до 1810 года, пока он представлял интересы всего народа Франции, все удавалось этому человеку.
В 1810 году он отверг Жозефину и женился на Марии Луизе, а это означало, что он порывает с Францией и пытается заключить союз с чужой страной.
И тогда все стало противодействовать императору.
Правда, еще ничто не могло ему противиться.
Португалия вошла в сношения с англичанами — и он захватил Португалию.
Годой с оружием в руках проявил враждебность по отношению к нему — и он принудил Карла IV отречься от престола.
Папа Пий VII превратил Рим в место сбора английских агентов — и он стал смотреть на Пия VII как на светского монарха и сместил его с папского престола.
Природа отказала Жозефине в праве иметь от Наполеона детей — и он, забыв подругу своих молодых лет, ангела своей первой славы, развелся с Жозефиной.
Голландия, вопреки своим обещаниям, превратилась в склад английских товаров — и он лишил королевства своего брата Луи и присоединил Голландию к Франции.
В то время он находился не то чтобы в апогее своей силы (ведь часть его сил была уже израсходована), но в апогее своей власти.
В то время французская империя, словно воскрешая римский мир Августа или империю франков Карла Великого, включала в себя до ста тридцати департаментов.
В то время французская империя простиралась от Атлантического океана до греческих морей, от Тахо до Эльбы.
В то время сто двадцать миллионов человек, послушные одной воле, подчиняющиеся единой власти, ведомые к одной и той же цели, кричали «Да здравствует Наполеон!» на восьми различных языках.
Наконец, 20 марта 1811 года сто один пушечный выстрел возвестил его подданным, что у властителя мира появился наследник.
Это оказалось последней милостью судьбы, вознамерившейся одарить его духовной слепотой.
Так из жалости правосудие налагает повязку на глаза приговоренного к смертной казни.
— Сир, существуют границы человеческого благоденствия; на Юге вы натолкнулись на неприступный океан жарких песков и были вынуждены повернуть обратно. Сир, теперь на Севере вы натолкнетесь на полярные льды, и они отбросят вас, принеся еще больше увечий, нежели пески Юга.
Напрасные слова! Провидение толкает его, и он идет вперед.
Впрочем, разве этот человек, воевавший со всей Европой, не имеет теперь всю Европу на своей стороне, за исключением России, к войне с которой он готовится?
Разве Австрия, разбитая им под Аустерлицем, не поставила под его начало тридцать тысяч солдат?
Разве Пруссия, разбитая им под Йеной, не поставила под его начало двадцать тысяч солдат?
Разве Рейнский союз, протектором которого он стал, не отдал в его распоряжение восемьдесят тысяч солдат?
Разве Италия, королем которой он стал, не отдала в его распоряжение двадцать пять тысяч солдат?
Наконец, разве Сенат своим решением не разделил национальную гвардию на три разряда для службы внутри страны и разве, кроме гигантской армии, продвигающейся к Неману, не располагает он сотней когорт, насчитывающих по тысяче солдат каждая?
Поэтому-то 22 марта 1812 года прогремела эта прокламация, обращенная к шестистам тысячам солдат, то есть к самой огромной армии, какой не видел мир даже во времена Аттилы, армии, послушной приказам одного своего вождя:
«Солдаты!
Россия клятвенно обещала быть вечной союзницей Франции и вести войну с Англией. Ныне она нарушила свою клятву. Она желает объяснить свое странное поведение только тогда, когда французские орлы обратно переправятся через Рейн, оставив в ее полном распоряжении наших союзников. Так неужели же она полагает, что мы вырождаемся? Разве мы не те же самые воины, которые сражались под Аустерлицем?
Россия вынуждает нас сделать выбор между бесчестием и войной, и в нашем выборе не придется сомневаться: мы двинемся вперед, мы перейдем через Неман и принесем войну на земли России. Война прославит французское оружие, и мир, что мы заключим, положит конец тому пагубному влиянию, которое вот уже пятьдесят лет московское правительство оказывает на дела в Европе».
Однако, достигнув берегов той самой реки, где три года тому назад Александр клялся ему в вечной дружбе, где он вместе с русским царем мечтал о завоевании Индии и сокрушении английского могущества, Наполеон остановился в задумчивости и неподвижности.
Затем, касаясь ладонью лба, он прошептал:
— Русских влечет рок! Так пусть же свершится судьба!
Однако это его судьбе предстояло свершиться: он не замечал, что это его влечет всемогущая рука, но не рука судьбы, а рука Провидения.
Армии Наполеона потребовалось три дня, чтобы переправиться через Неман. Но вскоре император стал читать свою судьбу в Русской кампании словно на страницах открытой книги. Но то были вовсе не три огненных слова из неведомого языка, начертанные на стенах пиршественного зала, то была явная угроза из недалекого будущего.
Русские отступали и при этом уничтожали все — хлеба, усадьбы, избы. Шестьсот тысяч солдат продвигались вперед по той самой пустыне, которая за сто лет до того не смогла накормить Карла XII и двадцатитысячное шведское войско; от Немана до Витебска армии Наполеона шли вперед при зареве неутихающих пожаров; они не встречали на своем пути ни русских солдат, ни русских генералов, ни русского войска. Страшна та война, где тщетно ищешь противника и находишь только дух разрушения.
Поэтому по прибытии в Витебск, переставая что-либо понимать в этой войне, где натыкаешься только на пустоту, Наполеон, подавленный, рухнул в кресло, вызвал графа Дарю и сказал ему:
— Я здесь останусь; я хочу встретить здесь мою армию, собрать ее, дать ей отдых и навести порядок в Польше. Кампания тысяча восемьсот двенадцатого года завершена, все остальное осуществим в кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Подумайте над тем, как нас прокормить здесь, сударь, ведь мы не повторим безумия Карла Двенадцатого.
Затем, повернувшись к Мюрату, он продолжил:
— Пусть наши орлы опустятся здесь; Москву мы увидим в тысяча восемьсот тринадцатом году, а Петербург — в тысяча восемьсот четырнадцатом; война с Россией будет продолжаться три года.
То былой его гений, гений первых дней, гений Аркольского моста, Пирамид и Маренго, внушает ему подобные мысли. Но император забывает, что, подобно Вечному жиду, он отмечен роковой печатью и что, услышав голос этого доброго гения, другой голос, голос предопределения, жаждущий его поражения ради поражения свободы в мире, кричит ему не переставая: «Иди! Иди! Иди!»
