Институт местничества, регулировавший служебные отношения между членами фамилий, тесно связан с родовой структурой служилого сословия. «Место» слагалось из родословной «отеческой» чести и служебной карьеры самого человека и его предков. Местнические отношения распространялись на военную и административную службу при дворе, на городовое дворянство, духовенство. Закрепление местнических обычаев, регулируемых центральной властью, подчиняло родовую честь служилой, и, по мнению С.О. Шмидта, способствовало укреплению самодержавия в XVI–XVII веках [323] .
Формирование абсолютизма связано с сакральной концепцией власти. В европейских монархиях сакральность власти сыграла важную роль во внутренней расстановке сил, преграждая путь к трону «братьям короля» – лицам, способным сравняться с королем знатностью рода, обеспечивала королю, поставленному над сословной иерархией, возможность «балансировать» между сословиями. В культурной перспективе сакральность стала «аргументом» в пользу права как основы государственного устройства – от права престолонаследия к праву как универсальному безличному закону.
В русской культуре представления о сакральном характере царской власти были связаны, прежде всего, с осмыслением русской истории, а не личности монарха. Исторические события второй половины XV–XVI веков переживались в эсхатологическом контексте как завершение одного временного цикла и начало другого, благодаря чему Московское государство было понято как воплощение Священного царства [324] . Симптомами сакрализации истории стало появление царского титула и синонимичность употребления названий «Московское государство» и «Московское царство» [325] . Б.А. Успенский подчеркивал, что такие именования не были актами волюнтаризма, но имели «несомненный религиозный аспект» [326] . Сакрально-исторический смысл имело переосмысление родословной московских князей и канонизация царских регалий. Установление процедуры интронизации, кульминацией которой стал обряд помазания на царство, и учреждение патриаршества понимались как восстановление нарушенного порядка [327] .
Идея царства, объединявшая как византийскую, так и татарскую традиции, в символическом отношении санкционировала «самодержавство» русского государя. Осуществление самодержавной власти превращалось в священный долг, предназначенный самим провидением. Этот круг представлений направлял и определял политику формирования служебной и бюрократической иерархии. Сакральная и политическая сферы собственно и не различались, «политика» была осуществлением задач и целей, поставленных из сакральной перспективы [328] . Как писал Б.А. Успенский, Московская Русь была понята сначала как Иерусалим, и лишь затем как новый Рим, то есть концепция сакральности определяла устроение государства [329] .
Мессианская трактовка истории государства как судьбы ставила во главу угла не право, а правду – истинность власти. С этим связан феномен самозванчества, как следствие противопоставления подлинного, истинного царя и царя «ложного». Если, как отмечал М. Блок, в европейских монархиях после процедуры помазания претензии на трон прекращались, то в России самозванцы появились только после того, как в церемонию поставления на царство вошло миропомазание [330] . В основе феномена самозванчества, сопровождавшего историю русской монархии от XVII до XIX века, лежал религиозный мотив прозрения, угадывания Божественного промысла [331] . Религиозную природу имело понимание государевой службы. Культура допетровского времени отличалась неконвенциональным отношением к знаку [332] – слова и поступки понимались эманацией истины, поэтому близость к государю расценивалась как праведность, истинность, а измена – как ложь и кощунство.
Архитектурная манифестация священного характера Московского царства была непосредственно связана с государевым двором. Но, прежде всего, не с дворцами (жилыми помещениями), а с храмами. Понимание Москвы как Нового Иерусалима, Нового Константинополя, Нового Вавилона [333] выразилось в создании новой – сакральной – топографии стольного града. И.А. Бондаренко усматривает ее уже в программе реконструкции Кремля Иваном III, уподобившей Москву Константинополю – городу «на три угла», «во образ святые Троица», в ходе этой реконструкции была выявлена и подчеркнута естественная форма Кремлевского холма [334] . С воплощением сакральной топографии связан обряд «шествия на осляти» в Вербное воскресенье, проводившийся сначала в Кремле, вскоре перенесенный в Китай-город к собору Покрова на Рву и устроенному на Красной площади Лобному месту [335] . Тема воплощения Иерусалимской святыни лежала в основе замысла церкви «Святая святых» в Московском Кремле, связанная не только со строительством нового храма, но с изменением богослужебных чинов [336] .
Воплощение образа Иерусалима считается одной из важных причин распространения в архитектуре XVI–XVII веков типа центричного шатрового или столпообразного храма [337] . После падения Константинополя и «осквернения» Св Софии, место главной православной святыни занял Иерусалимский Храм Воскресения Господня [338] .
Иерусалимская тема была издавна связана с центричными композициями евхаристических сосудов, алтарных кивориев, но архитектурный тип центричного храма (храма-ротонды) в домонгольское время прочно ассоциировался с латинством и воспринимался как иноверческий. К XVI веку такая архитектурная композиция оказалась переосмыслена, утратила иноверческие ассоциации и легла в основу монументальных образов Иерусалима [339] .
Инициаторами строительства центричных храмов – шатровых, столпообразных, ярусных храмов типа «восьмерик на четверике» [340] были, как правило, государи Василий III, Иван III, Иван IV, Борис Годунов, Михаил Федорович и ближайший круг государева двора – Нарышкины, Прозоровские, Голицыны, Шереметевы, Бестужевы. Такие памятники как храм-колокольня Иоанна Лествичника в Кремле, церкви Вознесения и Св. Георгия в Коломенском, церковь Иоанна Предтечи в селе Дьяково, Собор Покрова на Рву в Москве, собор Бориса и Глеба в Старице, церкви т. н. «московского барокко» Покрова в Филях, Знамения в Дубровицах Г.К. Вагнер объединил в «боярско-княжеский вотчинный (усадебный) жанр» [341] .
Церковь предпочитала канонический тип крестово-купольного храма, но в XVII веке и он приобрел «композицию» Иерусалима. Трехчастная осевая композиция «храм-трапезная-колокольня» зримо воплощал образ града храмов, града святынь. Строительство Ново-Иерусалимского монастыря на Истре по инициативе патриарха Никона в середине XVII века, связанное уже не со средневековой идеей воплощения первообраза, но с нововременной идеей копирования, буквального повторения, т. е. для средневекового сознания с «переносом» святынь, воспринималось как кощунство, покушение – не столько на власть Московского государя, сколько на сам первообраз священного царства [342] .
Основные перемены на государевом дворе были связаны с тем, что царские палаты оказались вовлечены в пространство сакрально-символического ритуала. Происходило постепенное «оцерковление» тех сфер, которые прежде оставались за границами храма и, следовательно, за границами символической перспективы [343] .
«Дворцы» Московского Кремля, несколько раз отстраивавшиеся на протяжении XV–XVII, по прежнему оставались дворами – комплексом построек самого различного назначения. Но уже в конце XV века при Иване III в них появилось развитое парадное пространство – на Соборную площадь вышли Большая (Грановитая), Малая (Столовая) палаты. В начале XVI века при Василие III – Средняя Золотая палата, при Иване IV (в середине XIV в.) – Западная, Лазаревская и Наугольная палаты. При Михаиле Федоровиче появилась не только новая парадная палата (Столовая), но первые каменные «покоевые хоромы» – Теремной дворец. Палаты многократно страдали в пожарах, поновлялись, отстраивались и «наряжались» заново [344] .
Сама интенсивность строительства парадных «непокоевых» палат свидетельствовала об особом отношении к царскому жилищу. С. Соловьев сравнивал Московский Кремль с монастырем, он «был наполнен большими, красивыми церквами, среди которых, как игуменские кельи в монастыре, расположен был царский дворец…» [345] . Сходство между государевым дворцом и монастырем было не только внешним. Дворцовые палаты составляли вместе с соборами и патриаршим двором единый сакрально-символический топос.
Приемные палаты государева дворца в московском Кремле строились по образцу монастырских трапезных палат. А. Комеч считал, что начало длинному ряду «торжественных» палат дворцов и монастырей было положено одностолпными палатами на хорах Софийских соборов XI века [346] . Непосредственным образцом Грановитой палаты Московского Кремля послужила палата Владычного двора в Новгороде и аналогичная по архитектуре трапезная палата московского Симонова монастыря [347] . Архитектурная схема одностолпной палаты – монастырской трапезной, владычной палаты и парадной палаты дворца – осмыслялась символически: «столп занимал в ней то место, которое в мироздании отводилось Богу – центру и опоре всего сущего» [348] .
