В отличие от западной культуры – «культуры правил», русская культура была «культурой текстов» [366] . Традиция освящала корпус образцовых текстов, значение которых в семиотическом отношении полагалось безусловным – смысл предопределен и с человеческой (авторской) волей не связан. Характерно в этом отношении отношение к «потешной» крепости Лжедимитрия на Москве – реке перед окнами его кремлевских хором. Иконографически «Гуляй-город» Лжедимитрия представлял ад, что иностранным корреспондентом, владеющим конвенциональными законами языка, описано как инвенция, остроумное изобретение [367] . Для фольклорных источников этот образ кощунственен и служит безусловным знаком «ложности» государя [368] .
В модели «культуры текстов» воплощение целостного образа (в нашем случае образа Иерусалима в дворцовом строении) более значимо и существенно нежели использование элементов «иностранной» лексики и грамматики. «Внезапное» появление такой сложной многочастной композиции, как дворец в Коломенском, не вполне объяснимое с точки зрения развития деревянного зодчества и плотницкого дела, несовершенное с точки зрения усвоения языка западной культуры, объяснимо в контексте внутренней символической логики русской культуры. Это развитие Иерусалимской темы, которая в свою очередь связана с темой святости царства и царской власти.
К типу дворцов-Иерусалимов можно отнести небольшие государевы хоромы в Сафарино [369] , Пахрино [370] и более значительные дворцы в Измайлово [371] и Преображенском [372] . В XVII веке хоромы по типу царских появились и на других дворах – палаты дьяка Аверкия Кириллова в Москве, Павловское Б.И. Морозова, дядьки царя Алексея Михайловича, Спасское стольника А.И. Безобразова [373] . Строительство хором по образцу царских, подобное строительству церквей по образцу царских храмов, было не столько делом престижа, сколько приобщением к святости, репрезентацией близости к сакральной по своей природе власти [374] .
Тип дворца-Иерусалима это не только композиционная форма, но смысловая основа топоса. Так, царские чертоги в монастырях, куда регулярно отправлялись московские государи, не повторяли композицию «града» на едином основании, но были как бы вписаны в монастырский град. В художественном отношении это были «обычные» палатные строения, как Саввино-Сторожевском монастыре, или обширные как в Троице-Сергиевой Лавре. Но в смысловом отношении царский чертог в монастыре уже был частью священного града, дополнительных художественных (композиционных) подтверждений этому не требовалось. Возможно, именно поэтому дворец-Иерусалим как композиционная форма не появился в Кремле. В XVI–XVII веках, Московский Кремль был увиден современниками как воплощение Иерусалима, причем, прежде всего, соотечественниками, а не иностранцами [375] .
Возможно, появление нового типа дворцов следует связывать с важнейшей духовной проблемой эпохи – решением вопроса о соотношении царства и священства, о главенстве царя или патриарха – вопроса, который стоял одновременно в конкретно-исторической и в символической плоскостях. Эта полемика архитектурно представлена диалогом патриарших, митрополичьих Иерусалимов (Никоновский монастырь в Истре, митрополичий дом в Ростове Великом) и царских Иерусалимов – дворцов и храмов.
Глава III ДВОРЦЫ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Дворец-произведение искусства. Особенности российского художественного опыта
Важнейшим фактором появления дворца-произведения искусства в культурном ландшафте России было освоение европейского художественного языка. Если тип власти – абсолютную монархию – можно рассматривать как прямое и непосредственное продолжение московского самодержавия, то способ ее репрезентации изменился кардинально. В императорской России изменилась не концепция власти, но способы ее репрезентации, связанные с обращением к европейскому опыту. Восприятие монаршей власти как сакральной подтверждается не только коронационными обрядами и особым литургическим статусом монарха, но не в меньшей степени, феноменом самозванчества, существовавшим вплоть до середины XIX века [376] .
Ю.М. Лотман отмечал, что деяния Петра можно рассматривать как кардинальные переименования в рамках уже существующего культурного кода. Таким кодом была идея Третьего Рима – провиденциальное понимание русского государства и самой государственности, содержавшее в себе одновременно и конфессиональный, и политический аспекты. Символическая природа Священного града и Священного царства позволяла двоякое толкование: «В ходе одного подчеркивается благость и священство, в ходе другого – власть и царство. Символическим выражением первого становится Иерусалим, второго – Рим» [377] . Принятие Петром I императорского титула и новые формы репрезентации власти, основанные на триумфальной мифологии античного мира, упразднение патриаршества и превращение церкви в один из государственных департаментов, означали не секуляризацию культуры, но решение спора между священством и царством в пользу царства. «Выступая на первый план, государственность могла не освящаться религией, а сама освящать религию» [378] . Светская культура, сформировавшаяся в XVIII веке, была «светской религией государственности» [379] – служение государю и Отечеству имело религиозную природу и отличалось религиозной страстностью.
Среди петровских реформ наиболее последовательной и планомерной была т. н. «семиотическая реформа». «Переодевание России в европейское платье» с семиотической точки зрения было грандиозным «актом переименования» [380] , основу которого составляло четкое различение языка византийской традиции с доминирующим образом Священного царства как Иерусалима, и языка европейской традиции, адекватного идее Третьего Рима как Рима, Римской империи. Принятие императорского титула, семиотическое разрушение Московского царства и строительство новой Российской (Петербургской) империи были тесно связаны с вполне конкретными историческими событиями и расстановкой сил на мировой (европейской) сцене, но актуальная история творилась в соотнесении с символической основой [381] .
Решительность монарха на поприще семиотической реформы была санкционирована, во первых, «христианской сакрализацией монаршей власти, которая идет crescendo на протяжении всего XVIII века» [382] . Во-вторых, конвенциональным подходом к языку, который, как и идея Третьего Рима, стал продолжением процессов, начавшихся много раньше. Язык русской средневековой культуры основывался на неконвенциональности, безусловности знака, отсюда неприятие старообрядцами во главе с Аввакумом изменений формы священных текстов и обрядов. Раскол XVII столетия понят исследователями как семиотический конфликт, спор о языке, решенный официальной культурой XVII века (государевым двором и Церковью) в пользу условности знака [383] .
Конвенциональный язык предполагает вариативность выражения одного и того же содержания, условность, заменимость знака проистекает из убеждения в том, «что составление текстов и формы социального поведения поддаются изучению и управлению» [384] . Представления об условности знака (при пока сохраняющейся безусловности содержания) создают саму возможность перетолкования стержневой провиденциальной идеи российской государственности и являются фундаментом семиотических стратегий.
Появление дворцово-парковых комплексов европейского типа было частью общей семиотической реформы петровского времени. Их роль аналогична роли других видов произведений европейского типа, «пересаженных» на русскую почву. Ю.М. Лотман писал по поводу перевода В.К. Тредиаковским «Езды в остров любви», что литературный текст преследовал не только литературные, но литературно-организационные задачи. В европейской культуре XVII века этот роман был рожден атмосферой светских салонов, был полон аллюзий на отношения между героями и героинями салонной культуры, и вне этого контекста лишался смысла. Перевод Тредиаковского решал иные задачи, он был призван создать контекст: «Там быт генерировал текст, здесь текст должен был генерировать быт» [385] . Подобную цель – создание новой среды – преследовало строительство новой столицы, а в ней и вокруг нее – дворцовых резиденций европейского типа.
В европейской культуре формирование дворца – произведения искусства имело свою предысторию и было растянуто во времени. В России XVIII века процесса формирования дворцов не было, «регулярные» дворцовые резиденции появились как будто сразу. Предысторией русских императорских дворцов, отправной точкой в развитии их художественного облика, стала европейская художественная культура, которую Россия осваивала как синхронный опыт и «нерасчлененное целое» [386] .
Важно отметить, что на русскую почву были перенесены не просто общие принципы регулярности, но целостный тип дворцово-паркового комплекса, сложившийся к XVII столетию в европейской культуре [387] . Он вобрал в себя опыт риторической культуры (это понятие обозначает художественную культуру, рожденную конвенциональным отношением к знаку [388] ) как универсального способа тематизации всего наличного фонда знания. Риторическая система «от рождения» имела дело с целостным фондом знания – ритор работал с материалом истории, поэзии, философии, апеллировал к религиозным устоям, церковному и светскому праву. Моделью тематической упорядоченности выступала теория трех стилей, которая была, во-первых, системой классификации и иерархии тем из актуального фонда знания, во-вторых, системой соотношения «слов и вещей» (res и verva), наконец, системой эстетических и этических признаков произведения, вытекающих из владения автором принципами уместности и соответствий. Дворцово-парковый комплекс, в котором присутствуют все без исключения виды искусств, включая искусство поведения, все техники исполнения и, что важнее, все темы и сюжеты, имевшиеся в распоряжении Искусства, был предельным воплощением риторической энциклопедичности [389] .
