– Здесь машину ставить нельзя!
– Я с повинной! – сообщил Иратов. Его лицо оставалось бледным, но глаза горели решительностью мужчины.
– Все равно нельзя! Арестуем и вас, и машину.
– Ну, я для этого и здесь!
Двери открылись, в полтуловища появился молодой майор, небрежным взмахом белой ладони отпустил караул и предложил:
– Заходите, пожалуйста, товарищ Иратов.
Фокус отличный, действенный, особенно на молодняк, но валютчик его хорошо знал. Пробили номера «жигуля». Делов-то!
– Спасибо.
Его подняли на лифте на четвертый этаж и указали в правый от лифта коридор. Майор шел следом и четкими командами указывал путь:
– Правее… Прямо, правее…
Никогда еще Иратов не видел такой внутренней архитектуры. Коридоры не просто шли направо или налево, а были подобны некоему лабиринту. Человеку, впервые находящемуся в этом здании, явно должно было быть минимум не по себе.
– Стоим, – то ли попросил, то ли приказал майор. – Пришли, Арсений Андреевич.
Через минуту Иратов сидел напротив маленького человека с подполковничьими погонами, лицом зверька и рыбьими глазами. При всем своем неприятном обличье подполковник приветливо улыбался из-за огромного стола с черным селектором справа. С такой улыбкой обычно режут человека темной ночью… Также в кабинете находилась железная клетка со стулом с продавленной сидушкой.
– Сколько у вас там? – тихим голосом поинтересовался зверек.
Иратов сначала не понял:
– Что, простите?
– На какую сумму в чемоданах?
– В чемоданах? – Такого фокуса Арсений Андреевич не знал. Он не понимал, как за такое короткое время его машину отогнали и обыскали вдобавок. Максимум минут семь прошло… Ведь он же не арестован! – Я… Я точно не знаю…
– А вы приблизительно.
– Тысяч на восемьсот… Может, больше…
– Рублями?
– Валютой…
Было заметно, как напрягся подполковник. Нажав кнопку селектора, распорядился:
– Стенографистку и вещдоки по Иратову ко мне!
Оказалось, что за ним следили давно, но, видимо, Воронцова слово держала и прикрывала как могла.
Имя, фамилия, где и когда, вы же комсомолец – сотни вопросов за полчаса. Принесли чемоданы и до следующего утра считали деньги. Все это время подполковник периодически смотрел на него, будто сканировал мозг Иратова.
– Я с повинной, чистосердечно!
– Подождите! – прервал человек-рыба-зверек и опять глядел безмолвно, отхлебывая черный чай из стакана с подстаканником, на котором способом чернения по серебру был изображен Феликс Дзержинский.
– Восемьсот двадцать три тысячи, Вадим Иванович, – доложили.
– Рокотова за миллион расстреляли…
– Я же добровольно! – нервничал Иратов. – И это при Хрущеве Рокотова! Сейчас восемь дают, но за добровольное…
– Спокойно, Арсений Андреевич. Все выясним! То, что добровольно, – это хорошо. Но сидеть придется, так или иначе. А срок от вас целиком и полностью зависит. Кстати, почему у вас кличка Якут? Вроде не похожи вы на северного жителя! Пожалуйте в клеточку!
– Я обладаю информацией, за которую хотел бы остаться на свободе, – решился заявить явившийся с повинной.
Конвойный подтолкнул Иратова внутрь клетки, пристегнув одну руку студента наручниками к специальной металлической петле.
– Интересно, продолжайте!
– Есть ли у меня гарантии?
– Часы у вас новые? – спросил подполковник.
– Что? – Иратов не понял.
– «Ролекс»?
– Нет, «Шаффхаузен». Новые почти. – Он машинально поглядел на левую руку и увидел, что стекло часов разбито наручником, а золото браслета поцарапано.
– Вот гарантию на них вы можете получить! Но в Швейцарии!
Не хотел Иратов сидеть, хотя много раз представлял тюрьму – вся жизнь под хвост. Он рискнул, выпрямил спину и заявил:
– Больше восьми не дадите, а информацию я оставлю при себе!
Дальше началась долгая и мучительная возня, с угрозами, что родителей не пощадят, что Политбюро собирается вернуться к практике Никиты Сергеича – мазать таким гондонам лбы зеленкой… Держали в холодной камере, не давая спать завывающей тревогой, через неделю оповестили, что арестовали отца с матерью, что мать в предынфарктном состоянии. Дальше пошли очные ставки с сожительницами – студентками МАРХИ. Девицы приходили без макияжа, с прическами старых большевичек, комсомольскими значками на ужатых грудях. Одна громче другой заявляла, что понятия не имела о замаскировавшемся валютчике. Волейболистка Катька утверждала, что вообще не знает Иратова, так, в институте несколько раз видела, у нее все время тренировки; секретарь комсомольской организации института Шевцова, сгустив партийные брови, процедила, что уже некоторое время сама подозревает Арсения в преступной деятельности, поступили сигналы, готовили реакцию… Еще с десяток девиц выдали нечто похожее, но Иратов слегка улыбался, глядя на своих постельных подружек, точно зная, что под неказистыми советскими платьями и блузками их упругие попки и сиськи ждут своего обнажения из-под высококлассного итальянского нижнего белья, подаренного преступником Иратовым. Можно было попросить следователя, чтобы раздел весь этот комсомольский блядушник – и пошли бы барышни с ним по этапу для услады, за поощрение к преступлению. Но Иратов зла девчонкам не желал, а потому молчал. Что там взять с женщин с этих! Все бляди! Не требуй верности от блядей!
– И скольких ты, Якут? – поинтересовался подполковник.
– Что «скольких»?
– Оприходовал, что-что!
– Много, гражданин следователь, – признался арестованный. – Много.
От него долго и методично добивались сокрытой информации, но ничего не предлагали взамен, надеясь, что рано или поздно их проверенные методики развяжут студенту язык. Но прошла неделя, другая, потом еще месяц, а валютчик молчал.
А потом неожиданно предложили свободу – если информация более чем серьезная. Под честное слово подполковника.
Сие предложение и высиживал Иратов, похудевший от застеночных мучений и недосыпа почти вдвое. Не обрили наголо, оставили длинные волосы, в которых тотчас завелись вши, и мучили студента кровососы пострашнее, чем ночные тревоги. Будто по вскрытому мозгу бегали и впивались своими челюстями в его тяжелые мысли.
– Давайте уже, Иратов, – вздохнул подполковник Вадим Иванович. – Что там у вас за информация?
И Арсений рассказал о Воронцовой. Где, когда, в какой валюте, как склоняла престарелая капитанша к сексуальным отношениям. Обо всем поведал, ничего не упустил, мечтая о свободе. Его повесть об Алевтине Воронцовой тщательно протоколировали, главу за главой, давали ему читать, вносили исправления, которые он подписывал, а когда рассказывать уже больше нечего стало, подполковник поинтересовался, все ли это, Иратов выдохнул и качнул головой:
