Примечательно, что Ж. Дюби оперирует понятием «материал». Аналогичным образом поступает польский историк-методолог Ежи Топольский (1928–1998), вводя вместо понятия «исторический источник» понятие «базовая информация», которая обеспечивает контакт историка с прошлой реальностью.
Наши наблюдения над состоянием европейской науки об исторических источниках в XX в. созвучны размышлениям современного польского историка и методолога Войцеха Вжосека, который специально исследовал этот вопрос и пришел к выводу:
Источниковедческая рефлексия обычно декретирует, чем является источник, предопределяя, в силу очевидности, его познавательный смысл [выделено мной. – М. Р.], или же замалчивает эту тему, представляет какую-нибудь дефиницию исторического источника и переходит к рассуждениям о том, как обращаться с его конкретными видами. Проблематика критики источника, которая доминирует в источниковедческом подходе, вскрывает per fas et nefas[143] [здесь и далее выделено автором. – М. Р.] роль, которую признает за ним в историческом познании или в историческом исследовании. Этому привычному замалчиванию познавательных вопросов в источниковедческой рефлексии сопутствуют спонтанные попытки рассуждать не столько об источнике как таковом, сколько об исторических источниках. <…> данная перемена единственного числа на множественное обычно указывает на отход от размышлений об источнике как таковом и подступ к источниковедческо-прагматической, эвристической, инструментальной проблематике.
Даже в историках эпистемологический смысл исторического источника, как правило, принимается как данность[144].
В то же время разделы об изучении исторических источников неизменно включаются в пропедевтические курсы исторического метода. Но такие экскурсы обычно были на уровне Ланглуа – Сеньобоса, «Введение в изучение истории» которых, по-видимому, так и осталось вершиной развития учения об исторических источниках в европейской методологии истории на протяжении всего XX в.[145]
Классика исторической пропедевтики – незавершенный труд М. Блока «Апология истории, или Ремесло историка» (1949)[146], созданный в тяжелых условиях Второй мировой войны. М. Блок подробно рассматривает специфику «исторического наблюдения», исходя из того, что «в отличие от познания настоящего, познание прошлого всегда бывает“ непрямым”»[147]. Однако французский историк подчеркивает:
Многие <…> следы прошлого <…> доступны прямому восприятию. Это почти все огромное количество неписьменных свидетельств и даже большое число письменных <…>.
Однако материальные свидетельства – далеко не единственные, обладающие привилегией непосредственной доступности. И кремень, обточенный ремесленником каменного века, и особенность языка, и включенная в текст правовая норма, и зафиксированный в ритуальной книге или изображенный на стеле обряд – все это реальности, которые мы воспринимаем сами и толкуем с помощью чисто индивидуального умственного усилия. Здесь нет надобности призывать в качестве толмача ум другого <…>, вовсе неверно, будто историк обречен узнавать о том, что делается в его лаборатории, только с чужих слов. Да, он является уже тогда, когда опыт завершен. Но, если условия благоприятствуют, в результате опыта наверняка получится осадок, который вполне можно увидеть собственными глазами[148].
Нельзя не отметить стремление М. Блока к расширению корпуса исторических источников и опровержению формулы Ланглуа – Сеньобоса. М. Блок, один из основоположников школы «Анналов», делает вывод:
Разнообразие исторических свидетельств почти бесконечно. Все, что человек говорит или пишет, все, что он изготовляет, все, к чему он прикасается, может и должно давать о нем сведения[149].
Но дальше историк смещает акцент с уровня теории на уровень ремесла. Отталкиваясь от размышлений Ф. Симиана (1873–1935), М. Блок формулирует определение исторического источника:
Идет ли речь о костях, замурованных в сирийской крепости, или о слове, чья форма или употребление указывают на некий обычай, или о письменном рассказе очевидца какой-либо сценки из давних или новых времен, – чтó понимаем мы под словом «источник», если не «след», т. е. доступный нашим чувствам знак, оставленный феноменом, который сам по себе для нас недоступен? Не беда, если сам объект по природе своей недоступен для ощущения, как атом, чья траектория становится видимой в трубке Крукса[150], или если он под воздействием времени только теперь стал недоступным, как папоротник, истлевший за тысячелетия и оставивший отпечаток на куске каменного угля, или же церемонии, давно ушедшие в прошлое, которые изображены и комментированы на стенах египетских храмов. В обоих случаях процесс восстановления одинаков…[151]
Таким образом, нельзя не отметить внимание европейских историков к вопросам изучения исторических источников и оценки их информации, но преимущественно в связи с обучением ремеслу историка.
В целом же европейское историческое знание пошло по другому пути. Лингвистический поворот, связанный с неопозитивизмом и аналитической философией, повлек за собой внимание к историческому нарративу (А. Данто, Х. Уайт, П. Вен, Ф. Анкерсмит), но данная проблематика явно выходит за рамки истории источниковедения.
Осмысливая эту ситуацию, В. Вжосек замечает:
…проблема истины на уровне «исторического материала» не была решена эвристикой и герменевтикой, а была, в принципе, перенесена на уровень «конструкции», или в нашем понимании на уровень наррации <…>. Как результат, вопрос доступа к прошлой реальности разрешается предположением, что «исторический материал» (критически добытые из источников факты) нам предоставляет его лишь настолько, что de facto только историческая наррация имеет дело с вопросом истины. Доступ обеспечивается нам методикой обращения с источником[152].
3.2 Источниковедение в СССР
Обновление проблематики исторической науки в новых социально-политических условиях стимулировало появление на рубеже 1920–1930‑х годов нескольких работ по методам изучения истории, в которых выраженная идеологизация сочеталась с сохранявшимся еще профессионализмом в изучении истории. В этих работах существенное внимание уделялось вопросам эвристики и критики исторических источников[153]. С 30‑х годов XX в. основным центром изучения и преподавания источниковедения был созданный в 1930 г. Институт архивоведения (с 1932 г. – Московский государственный историко-архивный институт, с 1991 г. вошел в состав Российского государственного гуманитарного университета), что обусловлено выделением историко-архивоведения в отдельное направление, связанное преимущественно с обеспечением государственного управления, на фоне идеологизации исторического знания. В институте по мере возможности сохранялось и развивалось под руководством ученика А. С. Лаппо-Данилевского Александра Игнатьевича Андреева (1887–1959) феноменологическое направление источниковедения, разрабатывается видовая методика источниковедческого исследования, осмысливается интегрирующее значение источниковедения в системе гуманитарного знания (А. А. Зимин, В. В. Кабанов, С. М. Каштанов, Е. А. Луцкий, О. М. Медушевская, А. Т. Николаева, Л. В. Черепнин, М. Н. Черноморский, В. К. Яцунский)[154].
В конце XX – начале XXI в. наиболее существенные достижения в теории источниковедения связаны с именем Ольги Михайловны Медушевской (1922–2007), непосредственной ученицы А. И. Андреева. О. М. Медушевская на основе феноменологической теории источниковедения, восходящей к методологии истории А. С. Лаппо-Данилевского, разработала концепцию когнитивной истории, базовое понятие которой – «эмпирическая реальность исторического мира»[155].
Значимая научно-педагогическая школа источниковедения, связанная с именем Михаила Николаевича Тихомирова (1893–1965), формируется в 1940‑х годах в Московском государственном университете, где последовательно разрабатывается корпус источников русской истории[156].
В 1960–1970‑х годах проблематика теории и истории источниковедения исследуется в Ростове-на‑Дону (А. П. Пронштейн), в Томском государственном университете (Б. Г. Могильницкий; научная школа ТГУ быстро модифицировалась в собственно методологическую).
В 1970–1980‑х годах под руководством И. Д. Ковальченко (1923–1995) в МГУ сформировалась научная школа количественных методов в исторических и источниковедческих исследованиях (Л. В. Милов; Л. И. Бородкин).
