Прошелъ наконецъ ребенокъ и узаконенный курсъ воспитанія; сталъ юношей и вышелъ съ отличнѣйшимъ аттестатомъ и лохматой головой. И какихъ-какихъ наукъ не было прописано въ его аттестатѣ! Всѣ семь греческихъ мудрецовъ въ сложности не знали и половины того, что показанъ знающимъ двадцатилѣтній юноша… И вышелъ нашъ мудрецъ въ люди, и поставили его прямо лицомъ къ лицу съ жизнію, которую конечно не могъ же онъ изучить на школьной лавкѣ и въ ученической курткѣ. Ему открыли знатную служебную карьеру, маня все впередъ да впередъ наградами и отличіями. Корабль, значитъ, пришелъ въ портъ, началась разгрузка. Посмотримъ, что тамъ такое.
Вотъ Пустовцевъ въ храмѣ Божіемъ. Значитъ, таки доброе сѣмя, брошенное въ его сердце матерью, не пропало даромъ? Не знаю. По крайней мѣрѣ небрежность, съ какою онъ вошелъ въ святое мѣсто, его раскланиванье съ знакомыми, его разговоры и усмѣшки, его поза полная дерзости и неблагоговѣнія, не показываютъ этого. Онъ взбиваетъ свои волосы, опирается, почти ложится на перилы, обратясь бокомъ къ олтарю, беретъ лорнетку, висящую на груди его и разсматриваетъ публику на противоположной сторонѣ. Онъ вертится, приподнимается, ищетъ кого-то: но вѣрно, нѣтъ того, кого онъ ищетъ, потому что съ видомъ небрежнаго неудовольствія обращается онъ къ близъ стоящему своему подражателю и заводитъ съ нимъ разговоръ, какъ замѣтно, веселый. Еще пять, десять минутъ – и Пустовцевъ, взглянувъ на часы, медленно поворачивается и выходитъ изъ храма Божія, горделиво откланиваясь толпѣ, подобострастно разступающейся передъ нимъ. "Бой-голова!" говоритъ вслѣдъ ему молодой чиновникъ, обращаясь къ своему собрату, ужи посѣдѣвшему на службѣ въ чинѣ титулярнаго. – Да, отвѣчаетъ этотъ протяжно, не намъ чета, и кладетъ земной поклонъ въ простотѣ ума и сердца.
Бѣда затронуть религіозныя убѣжденія этой бойкой голо вы! Было когда-то въ модѣ самое жалкое, самое глупое, безотчетное невѣріе; человѣкъ отвергалъ все, не трудясь даже надъ анализомъ того, что отвергалъ; смѣялся надъ всемъ священнымъ потому только, что оно недоступно было его узкому и тупому уму. Пустовцевъ на этой шкоды: отъ великой таймы мірозданія до послѣднихъ явленій силы Божіей, бывающихъ и въ наше скудное вѣрою время, онъ все подвергалъ критическому обзору, требуя одного лишь знанія и знанія; что же превышало умъ его, что не укладывалось въ узенькія клѣточки человѣческой логики, онъ все отвергалъ, какъ пустяки, какъ сущій вздоръ. Непобѣдимымъ убѣжденіямъ противопоставлялъ онъ насмѣшку; колющей правдѣ – ловкій софизмъ, – и близорукій слушатель его терялъ точку опоры своихъ давнихъ, религіозныхъ убѣжденій, а свѣтъ рѣшилъ, что это человѣкъ прекрасно образованный и свободный отъ предразсудковъ.
Пустовцевъ на государственной службѣ. Передъ нимъ люди съ своими несчастіями и ошибками, съ своими слабостями и пороками; въ его рукахъ перо, которымъ въ иную пору легче меча можно разсѣчъ гордіевъ узелъ злонамѣренныхъ хитросплетеній. Но отъ чегожь такою грустною вышла изъ комнатъ его вотъ эта вдова съ двумя малютками? Отъ чего такъ весело подпрыгиваетъ вотъ этотъ горбатый адвокатъ, извѣстный всякому мошенничествомъ и ябедою? Отъ чего тамъ встревоженъ вотъ тотъ господинъ, котораго, за полчаса тому, мы замѣтили въ окна квартиры Пустовцева сидѣвшимъ близъ стола, заваленнаго бумагами?… Гмъ, мало ли отъ чего? Эти господа недовольные пришли искать защиты и правосудія; они принесли ему свою правоту, свои страданія и свои убѣжденія въ дѣлѣ, грозящемъ имъ неминуемою бѣдой: но вѣдь и забыли то, что господа, подобныя Пустовцеву, служатъ не людямъ, а закону; что, по убѣжденію этихъ умниковъ, не законъ созданъ для человѣка, а человѣкъ для закона, то есть, не суббота ради человѣка, а человѣкъ ради субботы. Васъ ограбили, обезчестили; вы начинаете дѣло, прося защиты: но вы начали не по формѣ, вы пошли прямою дорогой, а не окольнымъ путемъ, – и васъ поворотятъ назадъ, поведутъ по мытарствамъ и будутъ водить до скончанія вѣка. Пропадетъ и охота искать удовлетворенія за грабежъ и обиду! Между тѣмъ вашъ обидчикъ, или ходатай его, знаетъ надлежащую форму и вставитъ въ нее дѣло, въ которомъ вы страдательное лицо; гдѣ нужно, обрѣжетъ его; гдѣ понадобится, вытянетъ, и дѣло какъ тутъ быть, какъ разъ по формѣ. Глядитъ блюститель закона, подобный Пустовцеву, на все это, и важно объявляетъ, что ваши претензіи ничѣмъ не доказываются, то есть, если васъ и точно ограбили и обезчестили, то ограбили и обезчестили по формѣ, и потому сдѣлаетъ вамъ же замѣчаніе по формѣ, чтобъ вы не смѣли формально безпокоить начальство, если и впредь васъ ограбятъ и обезчестятъ безъ всякой формы… Не одинъ Пустовцевъ, въ наше велеученое время, смотритъ съ этой точки на свои служебныя обязанности; не одинъ изъ такихъ, зная Сводъ Законовъ, не знаетъ Русской Правды… Конечно, не маралъ Пустовцевъ рукъ своихъ безчестнымъ взяточничествомъ; не явились къ нему просители съ докладными записками, содержащими въ себѣ радужныя доказательства правоты ихъ дѣла; не нажить ему никогда "благопріобрѣтеннаго": но не далеко уйдутъ дѣла подъ такой невздоимной рукой, ибо въ виду такихъ господъ не люди съ ихъ несчастьемъ или подлостью, а школьная задача о чемъ-то метафизическомъ, чуждомъ дѣйствительности. Fiat justitia, pereat mundus! {Да будетъ правосудіе, и пусть гибнетъ міръ!} повторялъ Пустовцевъ, гордо поднимая лохматую голову, и самъ, бѣдненькій, не подозрѣвалъ всей глупости этой школьной, стародавней поговорки, высиженной въ кабинетѣ какимъ нибудь Нѣмцемъ-педагогомъ.
Пустовцевъ въ обществѣ. Какъ онъ ловокъ! Какъ толпятся вокругъ него эти барыни, изъ всѣхъ силъ старающіяся испортить свою репутацію, – эти юныя созданія, недавно увидавшія свѣтъ и не вкусившія еще смертоноснаго яда его! Слышите ли вы этотъ гомерическій хохотъ окружающей его толпы? Вѣрно, корабль ея бросилъ въ кого нибудь изъ присутствующихъ бойкое, язвительное слово. И не пощадитъ онъ для такого словца ни связи супружеской, ни отношеній дружескихъ, ни привязанности родственной, ни нѣжности дѣтской, ни любви родительской… Какъ удавъ, онъ обливаетъ все ядомъ неотразимой насмѣшки и возмутительнаго презрѣнія. Градомъ сыплются увлекательные софизмы его на все святое ума и сердца; тяжкимъ молотомъ сарказма и ироніи разбиваетъ онъ кумиръ, которому поклонялись вы доселѣ, и измельченными черепками онъ бросаетъ въ васъ все самихъ, любуясь вашей душевной болью и тайными страданіями….
Какъ онъ честенъ! говоритъ свѣтъ. Да, честенъ, – но честенъ, какъ язычникъ. Дайте такому человѣку деньги, – онъ возвратить ихъ; сообщите ему ходячій секретъ, – онъ сохранитъ его; но не ввѣряйте ему нм вашей тайны задушевной, ни чувства любви и привязанности, ни имени вашего друга, ни чести вашей супруги, сестры и дочери. Онъ затопчетъ ихъ въ грязь, если только это нужно для его удовольствія и ненасытнаго эгоизма.
Заподозрятъ читатели автора въ преувеличеніи набросаннаго образа: но заподозрятъ напрасно. Онъ уже встрѣчался имъ и въ Онѣгинѣ – Пушкина, и въ Печоринѣ – Лермонтова, и въ Петрѣ Ивановичѣ – Гончарова; только тамъ они выглажены, убраны и причесаны, словно на балъ. Любуется ими человѣкъ, не зря страшнаго растлѣнія являемыхъ ему типовъ, и не нисходя до сокровеннѣйшихъ изгибовъ ихъ души…
И вотъ такой-то человѣкъ явился руководителемъ еще неопытной Marie. Юное сердце ея прильнуло къ этому искусителю, очарованное его змѣинымъ, неотразимымъ взоромъ. Онъ видѣлъ привязанность къ себѣ Marie, и небрежной невнимательностью развивалъ въ ней эту привязанность до страсти. Робкая Marie грустила, когда онъ не являлся къ нимъ по нѣскольку дней; ей нравились бойкія и остроумныя выходки Пустовцева, которыхъ не удавалось ей слышать ни въ институтѣ, ни въ своей, слишкомъ обыкновенной, семьѣ. Maman мучила ее своими аристократическими претензіями: но Пустовцевъ уже успѣлъ показать Marie смѣшную сторону важничанья ея мамаши, а съ этимъ вмѣстѣ убилъ въ ней и должное уваженіе къ виновницѣ дней своихъ. Въ саркастическихъ насмѣшкахъ надъ правами родителей, онъ простеръ софизмы свои до того, что первое, естественное основаніе правъ родительскихъ обратилъ имъ же въ упрекъ и поношеніе, – и все это предъ дѣвицей, внимавшей ему отъ простоты ума и непорочности сердца!.. Онъ показалъ въ настоящемъ видѣ моральное значеніе самаго Онисима Сергеевича, и низведши его въ сословіе оригиналовъ, заставалъ Marie отъ души смѣяться надъ рѣчами отца, ловко и удачно копируемыми Пустовцевымъ. Онъ сбилъ съ пьедестала мнимой учености mademoiselle Елену и артистически убѣдилъ ее, что oнa не артистка, и что ея разсужденія о музыкѣ и вообще объ искусствахъ очень – очень немузыкальны и неискусны. Marie увидѣла, что сестра, которую она прежде ставила выше себя нѣсколькими. градусами, такъ себѣ, ничего; въ слѣдствіе такого убѣжденія она поприбавила спѣси, и послѣ нѣсколькихъ домашнихъ стычекъ благоразумная Елена уступила сестрѣ поле битвы, и подмѣтивъ въ Marie небывалую прежде бойкость и рѣзкость въ приговорахъ, пошла противоположнымъ тому путемъ. А между тѣмъ Пустовцевъ удачно успѣлъ поддѣлаться подъ прямой и откровенный тонъ Онисима Сергеевича; Соломонида же Егоровна, запуганная его эксцентрическими правилами, половину которыхъ, правду сказать, она и не понимала хорошенько, спасовала окончательно и предоставила Marie дѣйствовать, какъ она знаетъ, въ томъ однакожь убѣжденіи, что дочь ея уронить себя никакъ не можетъ, ибо хорошо помнитъ, чьихъ она и какой фамиліи. Софьинъ, о которомъ Marie имѣла неосторожность на первыхъ лорахъ отзываться слишкомъ выгодно, подвергся сильнѣйшимъ нападкамъ и самому злому остроумію Пустовцева, который ошибочно думалъ преслѣдовать въ немъ соперника себѣ, но весьма вѣрно предугадалъ въ немъ противника преступнымъ своимъ замысламъ.
