Однакожь замѣчаете ли вы какое-то особенное движеніе между нетанцующими? Шепчутся, пересмѣиваются, поглядывая на гостиную. Что тамъ такое? Пойдемте туда, господа читатели. Намъ, какъ Лесажеву герою, все позволено. На всякій случай однакожь прикройтесь шапкой-невидимкой.
На канапе, облокотясь на подушку, сидитъ Софьинъ. На лицѣ его поперемѣнно является то усмѣшка, то грозное выраженіе, то насильно скрываемая грусть. На другомъ концѣ канапе рисуется Marie. Какъ хороша она въ этомъ роскошномъ, балетномъ уборѣ! Какъ кстати брошена на полную грудь ея эта пышная роза? Навалясь по подушку и небрежно разбрасывая косматые волосы, сидитъ Пустевцевъ. Они ведутъ между собою разговоръ, начала которому мы не были свидѣтелями.
– Недалеко же вы ушли съ вашей опытностью! говоритъ Пустовцевъ, отворачиваясь отъ Софьина и улыбаясь Marie.
– Дальше, чѣмъ вы въ состояніи замѣтить, не безъ гнѣва отвѣчаетъ Софьинъ.
– Мудренаго ничего нѣтъ, съ язвительной усмѣшкой подхватываетъ Marie. Ваши лѣта даютъ вамъ на то полное право.
– Не всегда, Марья Онисимовна, лѣта оказываютъ человѣку такую услугу. Разсудокъ у однихъ развивается раньше, у другихъ позже, а у иныхъ и вовсе никогда. Но ужаснѣе того состоянія быть не можетъ, когда съ развитіемъ разсудка съ глазъ человѣка спадаетъ та благодѣтельная завѣса, сквозь которую онъ видѣлъ все въ утѣшительномъ свѣтѣ.
– Зачѣмъ же вы доводили себя до такого состоянія? сказала Marie.
– За тѣмъ, что я привыкъ быть внимательнымъ къ самому себѣ и ко всему, что меня окружаетъ.
– Довольно, кажется, было бы съ васъ остановиться на вниманіи только къ самому себѣ.
– Отъ перваго ко второму, Марья Онисимовна, неизбѣжный шагъ. Разобравъ сначала хладнокровно всѣ изгибы собственнаго сердца и находясь въ постоянной борьбѣ съ собственными недостатками, человѣкъ пріобрѣтаетъ особенный даръ быстро прозрѣвать въ недостатки своихъ ближнихъ, – вы не повѣрите, какъ потомъ ярко бросаются въ глаза эти недостатки!
– А добрыя качества? спросила Marie.
– Имъ сочувствуетъ сердце на столько, на сколько то позволяетъ разсудокъ.
– И такъ, благочестивые слушатели…. сказалъ Пустовцевъ, засмѣявшись.
– Заключеніе, отвѣчалъ Софьинъ, предоставляю вывести вамъ.
– Куда намъ пускаться въ такую премудрость!
– Развѣ никогда и не пробовали?
– Не случалось.
– Напрасно.
– Я не охотникъ всматриваться въ чужіе недостатки.
– Не потому ли, что право это пріобрѣтается сначала анализомъ своихъ собственныхъ?
– Нѣтъ, не потому; а боюсь, чтобъ у меня не зашелъ умъ за разумъ…
– А вотъ же, Владиміръ Петровичъ, смѣясь замѣтила Marie, – видно не боится этого.
– Этому господину и нечего бояться, сказалъ Пустовцевъ.
Marie не могла не замѣтить всей грубости такой выходки своего#поклонника. Она медленно встала, и отошедши къ цвѣточной пирамидкѣ, начала разсматривать что-то.
Софьинъ, весь измѣнившись въ лицѣ, спокойно пододвинулся къ Пустовцеву и сказалъ тихо:
– Надѣюсь, что вы не оставите безъ объясненія вашихъ дерзкихъ словъ.
– Не надѣйтесь; онѣ и безъ того ясны.
– Для васъ, можетъ быть, – но не для меня; – сознаюсь, я въ такихъ вещахъ невѣжда.
– Какъ и во всѣхъ другихъ, громко сказалъ Пустовцевъ, небрежно поднимаясь съ канапе. онъ подошелъ къ Marie, и подавъ ей руку, вышелъ въ залу.
Ошеломленный такою дерзостью, СоФинъ вздрогнулъ и потомъ остался неподвиженъ. Голова его кружилась, кровъ приливала къ сердцу. Въ гостиную вошелъ Племянничковъ, обмахиваясь платкомъ.
– Ѳедоръ Степанычъ! глухо проговорилъ Софьинъ. Потрудитесь, пожалуста, зайти ко мнѣ завтра утромъ.
– Во какое время, дяденька, я весь къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ Племянничковъ, комически разшаркиваясь.
– Владиміръ Петровичъ! вопилъ Онисимъ Сергеевичъ, остановясъ у дверей между залой и гостиной. Подите-ка сюда, пожалуста, подите! Ну не злодѣй ли, ну не разбойникъ ли этотъ Пустовцевъ? Вѣдь вишь какую фигуру выдумалъ! Отродясь не видывалъ! А ужь въ наше ли время не откалывали мазурки?
Скрывая въ себѣ волненіе, Софьинъ подошелъ къ Небѣдѣ и бездѣльно сталъ смотрѣть въ залу. Замысловатая фигура кончилась. Софьинъ однакожь замѣтилъ, какъ Marie говорила что-то съ жаромъ, какъ Пустовцевъ отвѣчалъ ей – и эта небрежность, это дерзкое молодечество, съ какимъ онъ принималъ, по видимому, горячія рѣчи своей дамы, чуть-чуть не взорвали на воздухъ все благоразуміе Софьина. Незамѣтно оставилъ онъ Небѣду, и потупивъ голову, усѣлся на прежнемъ мѣстѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ быстро подошелъ къ нему Племянничковъ. Онъ былъ блѣденъ, и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
– Успокойтесь, сказалъ онъ; я все знаю.
Софьинъ поднялъ голову.
– Я ужь кончилъ, продолжалъ онъ.
– Что такое?
– Mademoiselle Marie просила меня уладить между вами и Пустовцевымъ… я ужь кончилъ… она мнѣ все разсказала…
– Чтожь она могла вамъ разсказать?
– Ужь что бы ни разсказала, только я сдѣлалъ свое дѣло.
– Чтожь вы сдѣлали? съ нетерпѣливой досадой спросилъ Софьинъ.
– Что слѣдуетъ.
– Да чтоже, спрашиваю васъ?
– Вотъ что: отъ своего и отъ вашего имени, сказалъ Пустовцеву, что онъ… скотъ.
– Ахъ, Боже мой! вскрикнулъ Софьинъ, вскочивъ съ канапе: кто васъ просилъ?… Цсъ, молчите! сказалъ онъ шопотомъ, сжавъ руку Племянничкова и завидѣвъ издали Marie, которая шла по направленію къ нему: никому ни слова! Уйдите!
Племянничковъ, пожавъ плечами, отошелъ, а Софыинъ сѣлъ, стараясь принять видъ безпечный и веселый.
– Владиміръ Петровичъ! сказала Marie, подавая руку, вы одни?
– Нѣтъ, теперь насъ двое, отвѣчалъ Софьинъ, пробуя улыбнуться.
– Простите меня!
– Васъ? Это что значитъ?
– Вы за меня обижены.
– Ктожь могъ меня обидѣть?
– Не скрывайтесь; я все вижу.
– На этотъ разъ, грустно сказалъ Софьинъ, вы точно видите дальше, чѣмъ нужво.
– Отъ чегожь только на этотъ разъ?
– Отъ того, что во всѣ другіе разы вы не хотите видѣть и того, что дѣлается у васъ передъ глазами, сурово отвѣчалъ онъ.
– Ахъ, говорите, говорите! Я заслужила ваши упреки, сказала Marie, опустивъ голову, и глаза ея увлажнились слезами.
Софьинъ не могъ не замѣтить этой простосердечной, дѣтской покорности, и почувствовалъ сожалѣніе къ невинному созданію, обольщаемому змѣемъ-искусителемъ.
– Марья Онисимовна, съ чувствомъ сказалъ онъ, – ищите въ моихъ словахъ не упрека, а искренняго сожалѣнія. Вы не видите той бездны, какая шире и шире раскрывается всякую минуту подъ вашими ногами. Умоляю васъ, для васъ же самихъ, поберегите себя! Всякое оскорбленіе, относящееся лично ко мнѣ, отъ такого человѣка, какъ Пустовцевъ, я перенесу спокойно: но стану поперекъ дороги обольстителю, разсчитывающему на васъ, какъ на свою жертву. Я знаю, онъ ненавидитъ меня, ибо чувствуетъ, что я прозрѣваю тайныя его замыслы; а для людей, заглушившихъ въ себѣ голосъ совѣсти, присутствіе такого наблюдателя, какъ я, тяжело т непріятно. Не скрываю, онъ оскорбилъ меня, страшно оскорбилъ. Такое оскорбленіе требуетъ крови…
Вся блѣдная и трепещущая, Marie, схватила руку Софьина и пугливо оглядывалась вокругъ, какбы боясь, чтобъ кто нибудь не подслушалъ послѣднихъ его словъ.
– Успокойтесь, Марья Оннсимовна; дослушайте меня…
Но не дослушала бѣдная дѣвушка. Голова ея упала на грудь, руки опустились и безчувственная, она стала холодна, какъ мраморъ.
Софьинъ, самъ не зная что начать, схватилъ колокольчикъ, стоявшій на столѣ и зазвонилъ во всю силу. Тревога сдѣлалась общею. Подбѣжавшія дамы схватили Marie и утащили въ уборную. Мадамъ Небѣда сочла нужнымъ тоже "сомлѣть", и тоже заставила хлопотать около себя досужихъ благодѣтельницъ. Танцы разстроились. Самъ Клюкенгутъ вышелъ изъ своей нѣмецкой апатіи и пропустилъ игру съ падильей и манильей. Софья Кузминишна успокоивала всѣхъ и каждаго увѣреніями, что это не больше, какъ обыкновенный обморокъ, а между тѣмъ улыбалась какъ-то предательски. Одинъ Онисимъ Сергеевичъ не растерялся; увидавъ, изъ-за чего произошла суматоха, онъ спокойно воротился къ столу съ картами въ рукахъ. – "Затанцовалась, сказалъ онъ, усаживаясь въ кресло, – затанцовалась, вотъ и все! А все шнуровка дьявольская виновата. Чей ходъ?"
Софьина уже не было въ залѣ. Онъ ретировался, не желая быть свидѣтелемъ развязки этого произшествія.
На другой день рано, только что Софьинъ пробудился съ безпокойнаго сна, ему подали пакетъ, запечатанный, какъ замѣтно, съ торопливой поспѣшностью.
– Отъ Небѣдов-съ, сказалъ Никита.
Софьинъ открылъ посылку. Это былъ третій томъ какого-то французскаго романа; ясно, что его прислали не для чтенія. Софьинъ проворно пересмотрѣлъ книгу, даже встряхнулъ ее, держа за крышки, но ничего не выпало. Онъ началъ переворачивать по одиночкѣ каждый листъ, и на одномъ изъ нихъ увидѣлъ слова, два раза подчеркнутыя карандашомъ: ayez pitié de moi et ne me perdez pas! Онъ остановился надъ этимъ воплемъ юной, испуганной души и задумался.
