Насмешливо дрогнули спелые губы, и перед ним ее надменная спина, по которой стекали черные длинные волосы. Он шел следом до ее подъезда. До вечера торчал там, ожидая. Несколько раз входил в холодный, темный подъезд, поднимался на десяток ступеней, но хлопала дверь, и он стремглав улепетывал. Его заметили, стали коситься, кто-то прямо спросил: «Чего надо?» — «А ничего», — беспечно и счастливо откликнулся Гурий.
Наконец она вышла и, бровью не шевельнув, не глянув, прошла мимо. Он прокрался тенью за ней до гастронома и обратно. К ночи он обалдел от счастья, вызнав ее имя и отчество и номер квартиры, в которой она снимала комнату. В тот же вечер позвонил ей с ближнего автомата. «Не кладите трубку. Не сердитесь. Сам понимаю: глупо, банально. Но не знаю, как по-другому. Теперь говорите». — «Что?» — «Все равно. Как вас зовут?» Она повесила трубку. Он снова позвонил. Она взяла трубку, но, услышав его голос, снова повесила. Он долго еще крутил диск, но в наушнике, кроме долгих басовитых гудков — ничего…
С ней приходилось держаться всегда настороже, чуть зевнул — и кувырок. Не так взглянул. Не то слово. Не тем тоном. В этом постоянном напряженном ожидании выпада была своя прелесть. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Прав Александр Сергеевич: есть упоение. Еще какое. Что легко дается — мало ценится. По гладкому — ни бежать, не идти, лишь шаром катиться. А он хотел прорываться, штурмовать. Атака — вот наивысшая радость…
Он вырос на махоньком островке, затерянном в безбрежном колючем океане тайги. Десятка два домов с крытыми бревенчатыми дворами, черемуха в палисадах, тайга с четырех сторон.
Дед и отец сызмальства приохотили Гурия к земледельческому труду. Пас лошадей, возил снопы и навоз, косил и греб. И хоть делал все это старательно, наперегонки со сверстниками, но душа его рвалась к машинам, к огню и железу. Часами простаивал в дверях кузницы, раскрыв рот и глаза, а если дед Маркел позволял покачать мехи горна, Гурий едва не плакал от счастья.
Безграмотный, черный ликом и волосами Маркел Мордвинов был одержим идеей вечного двигателя. В специальном пристрое к кузнице полжизни мастерил Маркел вручную свой перпетуум-мобиле — громоздкое хитросплетение зубчатых колес, трансмиссий и цепей. Вход в тот пристрой был заказан всем, кроме Гурия. Не дыша, мальчишка пробирался к сердцу механизма, толкал гиреподобный маятник, и нагромождение деталей вдруг превращалось в единый механизм и оживало. С громким скрежетом и перестуком начинали вращаться маховики, крутились шестерни, а маятник качался, оглушительно тукая.
Старик и ребенок, обнявшись, стояли в дверях пристроя, целиком поглощенные ходом Маркелова вечного двигателя. «Кабы грамоты мне, — не однажды говаривал старик, — я б такое изделал. Такое изделал. Сперва на бумаге бы надо, опосля из железа. Повременить бы мне на свет-то годков на тридцать. Эх, паря…» И такая тоска была в его голосе и во взгляде, что Гурий едва не плакал от сострадания.
Узнав, что заболел раком, Маркел застрелился в своей баньке. Вечный двигатель потихоньку растащили. Над жалкими его останками Гурий поклялся сделать настоящий вечный двигатель. Вот с той клятвы и пошел он к своему перпетуум-мобиле, и до сих пор идет.
Он решительно не принял заверение учителя физики: вечного двигателя нет и не может быть! Вычитав, что где-то в Сирии сотни лет крутится колесо, переливающее воду из реки в канал, торжествующий Гурий летел с победной вестью к физику. «Чепуха, — обидно отмахнулся тот. — Его, наверно, не раз ремонтировали». — «А Земля, Земля! — кричал Гурий. — Она крутится вокруг оси миллиарды лет. Чем не вечный двигатель? И планеты…» Он вгрызался в законы, теории, формулы прежде всего для того, чтобы убедить себя и других в возможности перпетуум-мобиле. Его так и прозвали в школе — «вечный двигатель».
Почему он надумал поступить в Московский нефтяной институт? — никто не знал. И хоть конкурс был огромен — Гурий прошел. До смерти истосковавшись по деревне, по тайге, по приятелям, он в первые каникулы все-таки не навестил родни, проработав все лето помбуром в Башкирии. Не столько ради денег, сколько от неуемной мужицкой жажды поскорее своими глазами увидеть, своими руками пощупать, какова она, эта черная земная кровушка с нерусским именем — нефть. До официальной производственной практики Гурий еще одно лето проработал вышкомонтажником, а практику проходил помощником оператора…
Голод вернул Бакутина к действительности. Сегодня он не обедал, пережевав на бегу бутерброд с холодной котлетой. Отыскал на кухне рыбные консервы и банку говяжьей тушенки. Вывалил тушенку на сковородку, включил электроплитку. Запахло так аппетитно, что Бакутин, глотая слюни, заторопился с приготовлением к ужину. Кинул на стол вилку, нож. Сунулся в хлебницу — пусто. Заглянул в сухарницу — ни единого сухаря. А он ничего не мог съесть без хлеба. Деревенская привычка, даже пельмени с хлебом.
«Черт возьми. Предлагал же Рогов присылать повариху. Приготовит, накроет и уйдет…»
Почему-то мысль эта вызвала вспышку ярости. Он считал, что каждый сам себя должен обслуживать. Только заботы жены принимал он как должное.
Но голод донимал. И снова мысль качнулась к роговскому предложению. «Хрен с ним с поваром и с продуктами: начальнику принесут килограмм мяса — растащат по себе центнер… Все равно растащат!.. Мать-перемать. Хоть с соседями договориться, чтоб буханку хлеба на мой пай…»
Обшарил еще раз все закутки — ничего хлебного. Вспомнил вдруг о муке. Обрадовался. Нашел стеклянную трехлитровую банку с крупчаткой. Сейчас он настряпает блинов или лепешек и поужинает наконец.
Звякнул робко дверной звонок. У порога стоял соседский мальчик лет шести.
— Ты что, Сабир?
— Свет погас. Мама велела у вас пробку…
— Пойдем.
Его встретила молодая башкирка со свечой в руке. Она, видно, стояла тут за дверью.
— Яткар на буровой? — спросил Бакутин.
— Ага.
У нее были большие черные глаза и густые, широкие, словно накладные брови. «Охонины брови», — подумал Бакутин, вспомнив героиню повести Мамина-Сибиряка, красавицу башкирку Охоню. Женщина двигалась удивительно мягко, бесшумно и говорила мягко, и взгляд у нее — обволакивающе ласковый, чуть испуганный и в то же время манящий. «Красивая», — невольно отметил про себя Бакутин, застегивая пуговку пижамы.
— Простите, как вас звать?
— Нурия, — в улыбке раздвинулись полные губы, обнажив прекрасные, диковинной белизны зубы.
Что-то дрогнуло в душе Бакутина от улыбки молодой башкирки. Он еле отвел взгляд от ее широко раскрытых притягивающих и успокаивающих глаз. Деловито спросил:
— Где у вас щиток?
Отыскав перегоревшую пробку, вставил в нее проволочку-жучка, и когда вспыхнул свет и Нурия, еще более яркая и красивая, стала благодарить за помощь, Бакутин сказал:
— Одолжите-ка мне краюху хлеба.
— Хлеба? — изумилась Нурия.
— Ну да. Чтоб на ужин хватило.
Проворно взял из смуглой гибкой руки полбуханки, выскользнул в коридор и не утерпел, откусил.
4
Выездная сессия Центральной комиссии по разработке нефтяных месторождений заседала в только что отстроенном первом в Туровске шестиэтажном здании вновь созданного главка — Туровскнефть. Вот как гнала-погоняла сибирская нефть. Не успело прижиться и развернуться объединение, а на его месте уже воздвигли главк. Аппарат главка еще не укомплектовался, работники даже одного отдела не знали друг друга, оттого слишком много было зряшней суетни и шуму в бесчисленных кабинетах и длинных, похожих на беговые дорожки, коридорах.
Оставив Пака и Лисицына перед дверями зала заседаний, Бакутин пошел по длинному коридору. Заглядывал в кабинеты, всматривался, словно отыскивал кого-то, в лица встречных, а сам думал, как точнее и правильнее сформулировать свои предложения перед столь высоким и авторитетным собранием. Многое будет зависеть от позиции начальника главка. И Бакутин стал припоминать все, что узнал и услышал в эти дни о Румарчуке, совсем недавно назначенном начальником Главтуровскнефти. За спиной у того многолетний опыт командования крупнейшими промыслами и нефтедобывающими объединениями. Его фамилия не однажды появлялась в союзной печати, мелькала в приказах министра. Сплетники и пустомели, а таковые имеются и среди нефтяников, находили все-таки повод почесать языки о новоиспеченном начальнике. Говорили, что Румарчук — властолюбив, не терпит инакомыслящих, всех стрижет под себя. Заглазно и с некоторой опаской его называли дедом. Это прозвище прилепили ему уже здесь, в туровском главке. Аппарат нового главка Сибири, большинство начальников НПУ, трестов и промыслов, как и основная масса рабочих, были очень молоды и годились Румарчуку если уж не во внуки, то, безусловно, в сыновья… Этими скудными сведениями и исчерпывалось непечатное досье на Румарчука, мысленно перелистав которое, Бакутин недовольно хмыкнул. Из таких сведений прогноза не выведешь, а жаль, очень хотелось предугадать позицию начальника главка.
