и несколько овец. Значит, не потерял еще командирский голос!
* * *
До Яшмы ехали часов десять. Остановился состав на каком-то полустанке, у самой окраины города, на границе со степью. Когда вдоль вагонов начали ходить люди, и послышалось блеяние овец, которых выгоняли на свежий воздух, мы напряглись и схватились за оружие.
Благо, на «малине» вассеровских душегубов мы вооружились до зубов: теперь в саквояже я таскал обрез двустволки какого-то невероятного калибра, а за голенищем сапога прятал полюбившийся мне еще на «Голиафе» «дерринджер», и это — не считая родного револьвера армейского образца в кармане кителя.
Царёв обзавелся подмышечной портупеей и носил два десятизарядных автоматических пистолета иллирийского производства. Я с такими никогда не сталкивался, но в руках лежали удобно, да и вообще — судя по всему, были машинками надежными. «Бульдог» он по моему примеру носил в кармане сюртука.
Раздался стук в стену вагона:
— Товарищи! Не пальните…
Дверь отъехала в сторону, появились потные здоровенные парни в белых сорочках и шароварах. Один из них, мазнув по нам взглядом, тут же начал уделять внимание овцам:
— Бя-я-ячка, бячка, бячка… Чего это они спать разлеглись, Панас? Ты видал, чтоб когда-то в поезде барашки так крепко спали? Бя-а-а-ачка бячка… Тьфу, пропасть, разлеглись… Подгоняй машину, будем их в кузов бросать.
Панас, чуть постарше и более поджарый, вытер лоб грязной рукой и сказал нам:
— Мы, товарищи, как бы к движению лояльны и идеалы свободы поддерживаем, но овечек надо бы выгрузить. Так что если вам в город — то это вдоль путей идите вперед, потом на переезде — направо, и топайте, пока не увидите трамвайные пути. Там кольцевой ходит, дальше разберетесь… А если вам переночевать, скажем, или перекантоваться подольше — так это, товарищи, у нас всегда пожалуйста. На ферме рабочие руки нужны, и с овечками вы вроде подружились…
— Нет-нет, — заторопился Царёв. — Спасибо вам большое, дальше мы сами.
Ухватил старый потрепанный кожаный ранец, перекинул через плечо торбу с провизией и зашагал вдоль путей — быстро-быстро.
Я приподнял фуражку в знак признательности, дождался короткого кивка от работящих парней и пошел за Иваном — по насыпи. Овцы, которых швыряли в кузов грузовика, обреченно мекали за моей спиной.
* * *
В Яшме я знал только одно место, где мог чувствовать себя в относительной безопасности: ветхий двухэтажный домишко недалеко от Хлебного рынка, со старым садом и вечно скрипящей калиткой. Я останавливался там и перед поездкой на Южный континент, в Наталь — у старика была отличная память на лица, и он принимал нас как родных сыновей. Его собственные сыновья погибли в застенках уполномоченных, когда они проводили фильтрационные мероприятия на городском стадионе — их мы выручить не успели, но он и словом нас не попрекнул, только просил:
— Вы заезжайте почаще, просто так, не чинясь… Щеколду за веревочку потяните — и входите, я человек старый, от дома далеко не отхожу… Главное — заезжайте!
Мы заезжали. Даже Стеценко рассказывал, что бывал тут перед тем, как завербоваться в Легион, навещал старика. Я и теперь вел туда Царёва — сквозь проулки и закоулки Труб — раньше — неблагополучного городского района, теперь — туристической пешеходной зоны.
И то, что я видел вокруг, мне очень-очень нравилось. По крайней мере — шелухи от семечек на тротуарах я ни разу не заметил.
IX НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Ржавая калитка была выкрашена зеленой краской, и веревочки от щеколды на том же месте не наблюдалось. Я встал на цыпочки и заглянул в сад. Однако, изменилось тут всё весьма существенно!
Старые, поросшие мхом плиты дорожки теперь были вычищены и переложены, трава под плодовыми деревьями — аккуратно подстрижена, сами яблони, груши, вишни и абрикосы — побелены.
— Так… Тут, кажется, сменился хозяин, — я не знал, как к этому относиться, но на душе скребли кошки.
Хозяин дома был настоящим имперцем — старорежимным до мозга костей. Такие люди переворота не приняли, именно из их уст звучало пресловутое «без Государя — стыдно!», они, может быть, и не были воинами, и не могли стать в строй рядом с офицерами и добровольцами, но — без них не было бы победы. Такие старики и старушки, судари и сударыни жили в каждом городе и в каждом селе, и не было у Новой Имперской армии сторонников более искренних…
— Мама, мама! Там дяди стоят у забора… — раздался мальчишеский голос.
— Костя, беги домой, присмотри за братьями, я сейчас выйду! — откликнулся кто-то из глубины дома.
Молодая женщина вышла из дома, отряхивая передник от муки, и пошла к калитке.
— Господа, чем могу быть полезной? — миловидная, черноволосая, с толстой косой до пояса, не старше тридцати лет, она не проявляла и видимости беспокойства.
— Сударыня, ни в коей мере не хотели вас побеспокоить… Я останавливался здесь пару лет назад, и до этого — тоже, хозяин дома — мой добрый друг, я ему многим обязан…
— А, так вы из отцовых «мальчиков»! — вздохнула она. — Он много говорил про вас… Вы Тревельян? Или Вишневецкий?
— Нет, не Тревельян и не Вишневецкий… Они тогда были моими подчиненными.
— Так вы тот самый поручик! Я книгу читала, вашу! Проходите, проходите, почему мы стоим на пороге? Я и тесто на блины поставила, выпьем чаю…
— Но… — я уже всё понял, просто не мог произнести это вслух.
— Отец скончался. Тихо, в своей постели, полгода назад. Я и приехала — присмотреть за ним. Он всё говорил про вас и переживал, что кто-то из его друзей заедет, а он не сможет встретить, принять. Проходите в дом!
Я и понятия не имел, что у него кроме сыновей была еще и дочь. Старшая?
Вот так вот. Для меня, Стеценки, Вишневецкого, Тревельяна и всей команды дело в Яшме было одним-единственным эпизодом гражданской войны. Да — авантюрным, можно даже сказать — невероятным. Мы тогда прошлись по самому краю, но город взяли. Недели две, может быть — три мы прожили у старика. А для него освобождение и возрождение родного города, которому он отдал всю жизнь, стало тем, что наполнило его существование смыслом после гибели сыновей. Он снова на закате лет почувствовал свою причастность к чему-то великому, действительно привязался к нам, обрел друзей — тех самых, которые познаются в беде. Он
