Каким же путем пошел далее Сократ? Заметив, что прямое разглядывание вещей и выслушивание «физиологических» историй скорее ослепляет и оглушает, чем наводит на ум, он решил, «убежав, скрывшись в убежище рассуждающих речей (εις τους λόγους καταφυγόντα), там рассматривать истину всего, что существует (των οντων)» (ibid. 99 е. Курсив мой. – А. А.). Иными словами, отвернувшись от хаотического мира, в который мы впутаны ощущениями, Сократ Платонова «Федона» полагал, что он ближе подойдет к истине вещей, т. е. к самим вещам, если займется рассмотрением логического устроения устрояющего этот мир ума.
Так, отправившись «к самим вещам», мы бегом возвращаемся к сократовским беседам, к его искусству λόγους ποιεΐσθαι.
* * *
А вот задача напоследок.
Мы говорили: введение, вхождение в философию – это не вход в музей, где коллекционированы некие философские учения или даже мировоззрения, в разное время выдвигавшиеся и предлагавшиеся разными философами. Это втягивание в дело философии, едва ли не в судебный процесс – с той разницей, что на этом процессе нет ни внешнего судьи, ни принятого кодекса. Тут творится самосуд.
В программной статье 1910 г. «Философия как строгая наука» Эд. Гуссерль писал: «Конечно, мы нуждаемся также и в истории. Разумеется, не для того, чтобы погрузиться, как историк, в те связи развития, в которых выросли великие философии, но чтобы дать возможность им самим влиять на нас, согласно их своеобразному духовному содержанию. И на самом деле, из этих исторических философий изливается нам навстречу, если только мы умеем созерцательно внедриться в них, проникнуть в душу их слов и теорий, философская жизнь со всем обилием и силой живительных мотиваций. Однако не через философии становимся мы философами. Только безнадежные попытки родятся из стремления оставаться при историческом, проявлять себя при этом только в историко-критической деятельности и добиваться философской науки в эклектической переработке или в анахронистическом возрождении. (Историческое многознание философскому уму тоже не обучает. – А. А.) Толчок к исследованию должен исходить не от философии, а от вещей и проблем (Nicht von den Philosophien sondern von den Sachen und Problemen muss der Antrieb der Forschung ausgehen). Философия же по своей сущности есть наука об истинных началах, об истоках, о ριζώματα πάντων (корнях всего (выражение Эмпедокла). – А. А.). Наука о радикальном должна быть радикальна, во всех отношениях радикальна, также и в своих поступках. И прежде всего она не должна успокаиваться, пока не достигнет своих абсолютно ясных начал, т.е. своих абсолютно ясных проблем»48.
Тезис этот получил известность как призыв «Zur Sache selbst», который переводят обычно: «К самим вещам». Ho выражение «die Sache selbst» может быть переведено и как «суть дела»49. Стало быть, – «К самой сути дела!» Дело философского исследования начинается в самом деле, в озадаченности не мнениями, а «самими вещами». Вход в суть дела открывается, когда удается, как бы отстранив диктующие тексты, обучающие вещам доктрины и ставшие «естественным светом» мировоззрения, обратиться к самим вещам. Философская проблема касается того, что выдвинуто за пределы отодвигаемых актом «эпохе» (воздержания), заключаемых в скобки мнений, учений, теорий, пусть и самых спекулятивных и метафизических, – как вещь-а-не-теория. He забудем, впрочем, предупреждение Гегеля: только войдя в историческую жизнь философии, можно подойти к «самим вещам».
Если с этой точки зрения вглядеться в историю философии, быть может, нам удастся заметить, что каждая эпоха философии (более того, каждая значимая философия) начинается этим жестом «эпохе», актом интеллектуального отстранения от всесторонне продуманного и истолкованного мира, возвращением «к самим вещам», как бы впервые еще только подлежащим осмыслению. Каждая философия и философская эпоха входит в суть самого философского дела, вновь, как бы с самого начала, обращаясь к самим вещам. Загадка в том, что каждый раз это самое оборачивается к мысли по-разному, словно разными лицами, – сообразно лицам обратившейся к ним мысли.
Входя в само дело философии тем путем, которым продвигались к самим вещам Платон и Аристотель, мы могли заметить, в каком именно виде, в какой форме, в каком логосе – в каком смысле – извещались им вещи, как бы выходя навстречу, встречаясь с мыслью, касаясь мысли на этом пути.
Если бы мы решились войти в философию вслед за мыслителями средневековья, то же самое дело обернулось иначе и смысл самости тех же самых, казалось бы, вещей оказался иной. Подчеркну: не концепций о вещах, а самих вещей. Взаимоотношение этих эпох мысли определяется не идеологическими расколами (язычество – христианство) и не внешним сходством (платонизм, аристотелизм), а внутренним спором об этом самом.
Подобным внутренним рубежом отмечена и эпоха, именуемая Новым временем.
Тот же Гуссерль напоминает нам, что эпоха Нового времени в эмпирическом истолковании опыта вдохновлялась подобным пафосом. «Судить о вещах разумно или научно, – описывает Гуссерль философскую установку этой науки, – значит руководствоваться самими вещами, т. е. вернуться от слов и мнений к самим вещам, обращаться с вопросами к тому, как они даны сами по себе, и устранить все не касающиеся дела предрассудки»50. Так оно и есть: «Мы не создали, – утверждал Ф. Бэкон, – и не готовим никакого насилия и никакой западни для суждений людей, а приводим их к самим Вещам и к связям Вещей»51. Ho вовсе не только и, может быть, даже не столько в так называемом «эмпиризме» науки Нового времени обнаруживается этот эпохальный жест возвращения к самим вещам. Они могут быть помыслены в их внемысленной самости именно так, что мыслящее, мыслящий субъект всецело обособляется от них в собственном невещественном бытии, как ego cogitans, всем своим бытием (субстанционально) противостоящий бытию res extensa. Именно декартовская «эпохе», его методическое сомнение доводят вопрос до философской радикальности: как возможно, как мыслимо внемысленное – для него, как и для всей картезианской научности, это значит объективное – бытие.
Мы можем вспомнить, как превращались заново открытые «сами вещи» в «causa sui» Спинозы, «монады» Лейбница, «вещь в себе» Канта, «дух» Гегеля. Гегель, в частности отталкиваясь во Введении к «Феноменологии духа» от Канта, который-де на пути к вещам увяз в исследовании познавательной способности, зовет смело входить в познание самих вещей. «Когда я мыслю, – пишет он в 1-м т. „Энциклопедии”, – я отказываюсь от своей субъективной особенности, погружаюсь в предмет (vertiefe mich in die Sache), предоставляю мышлению действовать самостоятельно, и я мыслю плохо, если я прибавляю что-нибудь от себя»52.
Сам Гуссерль полагает, что эпохально отстраняет эти учения, и в идее всеобщей феноменологии снова видит путь возвращения zur Sache selbst.
Чем же определяются столь радикальные расхождения в самом радикальном: что такое то самое, чем занимается мысль, – то самое, что занимает мысль у нас для себя и впервые делает ее самой собой? Как относится к делу мысли само это изначальное, радикальное – онтологическое – расхождение эпохальных философий в самоопределении и определении самих вещей? He здесь ли то самое перепутье, на котором они также и сходятся, могут сойтись? Вот в чем вопрос, который встает перед нами.
Входя – сегодня – в философию, мы подходим к этому перепутью, входим в спор онтологических эпох, в спор эпохально-из-начальных допущений мысли и бытия, допущений, допускающих мысль и бытие к самим себе и друг к другу. Может быть, этот спор и есть – сегодня – само дело философии, которая есть дело самой мысли.
До сих пор европейская философия – и на Западе, и на Востоке – обходилась тем, что так или иначе могла встроить все свои приключения, падения и возрождения, вариации и метаморфозы, все эпохи своей истории в один э о н, определяемый в конечном счете единым пониманием (и множеством непониманий) смысла философского дела и того, о чем это дело ведется. По сей день одним из наиболее продуманных способов такого встраивания остается история философии Гегеля. Когда нынче предшествующая философия на разные лады отстраняется от дела, она также упаковывается в один футляр (субстанциализм, платонизм, лого-центризм).
