— Вы правы, кабальеро, мое инкогнито не имело никаких иных побудительных причин, кроме той, которая уже известна вам. Я не имею основания скрывать ни свое имя, ни свое общественное положение. Скажите слово, и это инкогнито, на которое вы жалуетесь, сейчас же исчезнет.
— Поверьте мне, сеньор, — отвечал дон Мануэль, — что если я желаю знать вас, то вовсе не из праздного любопытства! Нет! — продолжал он задумчиво. — Мои причины гораздо серьезнее, чем вы полагаете! С первого момента, когда я увидел вас, меня поразило ваше лицо, мне показалось, что в ваших чертах я нахожу сходство с лицом, грустное воспоминание о котором не покидает меня никогда. И, наконец, как знать, быть может для нашего взаимного благополучия весьма важно, чтобы всякого рода недоразумения прекратились, и чтобы я знал, кто вы такой, точно так же, как вы узнаете, кто я. Судя по всему, мне кажется, что вы человек богатый и принадлежите к одной из лучших фамилий вашей страны. Итак — говорите, прошу вас.
При последних словах своего собеседника молодой человек слегка вздрогнул, у него вдруг родилось предчувствие неминуемой страшной беды, готовой разразиться над его головой. То было какое-то наитие, какое-то откровение свыше; оно поразило его, как громом, но прошла минута, — он совершенно оправился: с улыбкой и прекрасно сыгранной беспечностью он отвечал:
— Пусть так, кабальеро! Я все расскажу вам в двух словах: состояние у меня громадное, а семьи у меня нет никакой!
— Вы сирота?
— Да, с ранних дней моего детства!
— Прекрасно! — добродушно улыбнулся дон Мануэль. — Отвечено коротко и ясно—именно так, как должен говорить настоящий кабальеро!
— Благодарю вас за это доброе мнение, сеньор! — сказал молодой человек.
— Да, но хотя вы сирота, — все так же добродушно улыбаясь, продолжал дон Мануэль, — все же у вас есть имя, — его-то я желал бы знать!
— Зовут меня дон Торрибио де Ньеблас.
— Торрибио де Ньеблас! Я не знаю ни одной семьи этого имени в Мексике, сеньор; неужели вы иностранец?
— Нет, я полагаю, что мексиканец!
— Как так — вы полагаете? Разве вам неизвестно, какого вы происхождения? — спросил старик, сдвинув брови.
— Действительно, мне это неизвестно, сеньор, но все заставляет меня предполагать, что я принадлежу к одной из самых знатных фамилий Мексики. К сожалению моему, — это одни догадки и предложения, и по сие время я один в свете.
При этих последних, в сущности столь простых, словах дон Мануэль заметно вздрогнул; конвульсивная дрожь пробежала по всем его членам; мертвенная бледность покрыла его лицо, и он спросил, но настолько глухим голосом, что его едва можно было понять:
— А имя этой семьи, конечно, известно вам?
— Нет, кабальеро, я не знаю его!
Дон Мануэль бросил на него странный, испытующий взгляд, от которого молодому человеку стало даже жутко; слабая, блуждающая улыбка скривила губы старика.
— Подкинутое дитя, с целью скрыть грех! — презрительно прошептал дон Мануэль.
— Нет, вы ошибаетесь, сеньор! Дитя, покинутое вдали от своей родины с целью овладеть подло и низко его богатством! — холодно поправил своего собеседника дон Торрибио.
— Хм! Что вы говорите, сеньор? Это слова не шуточные! Берегитесь, они могут найти отголосок, который будет для вас ужасен! — с угрозой воскликнул старик.
— Они, надеюсь, не имеют ничего обидного для вас, сеньор?
— Конечно, ко мне они нисколько не относятся! — с лживой улыбкой и стараясь казаться спокойным сказал дон Мануэль.
— Я это именно и говорю, сеньор! А то, что я сказал, сущая правда; я это знаю, мало того, даже имею несомненные доказательства. Кто бы ни был мой отец, он, конечно, не виновен в ограблении, которого я стал жертвой, ни даже в еще большем преступлении, которое пытались совершить надо мной. Бог хранил меня, — и все эти отвратительные махинации постыдно рухнули.
В настоящее время я богат, очень богат, свободен и силен. Если бы я только захотел мстить, — для меня не было бы ничего легче; но я презираю месть, которая может дать только бесплодное, жестокое удовлетворение.
Я один и останусь один! Но Господь, спасший мне жизнь, Сам сумеет поразить и наказать виновных, как бы они ни считали себя хорошо огражденными. От Бога никто и ничто не может укрыться, и если Он медлит наказанием, то, я уверен, тем ужаснее будет это возмездие, — эта Господня!
Дон Мануэль вздрогнул и побледнел еще сильнее.
— Прекрасно, сеньор кабальеро! — продолжал он после минутного молчания, снова приняв свой обычный спокойный и надменный тон. — Вы сейчас говорили прекрасно! Проклят тот сын, который позволяет оскорблять своего отца! Простите, я виноват перед вами!
— Мне нечего прощать вам, сеньор! Вы не знаете моего отца, как не знаю его я. Следовательно, вы не могли оскорбить его.
— Итак, вы совершенно отказываетесь предпринять что либо для того, чтобы разыскать вашу семью?
— Да, решительно отказываюсь, сеньор!
— Быть может, потому что сами сознаете невозможность разыскать ее когда-либо?
— Напротив! Если бы я только захотел, то успех несомненно увенчал бы мои старания!
— После стольких лет? — недоверчиво покачав головой, заметил старик.
— Время не имеет для меня ни малейшего значения, кабальеро! У меня в руках такие данные, с которыми, повторяю вам, успех в этом деле заранее обеспечен.
— Но в таком случае, почему же не попытаться заявить о своих правах и вернуть себе имя, которое принадлежит вам по праву?
— Для чего, сеньор? Чтобы вернуть состояние? Но я вам говорю, что я богат, страшно богат. Чтобы вернуть имя моих предков? Но я, благодарение Богу, составил себе имя сам, и оно мое; я сумел окружить его таким ореолом почета и уважения, что оно стоит наравне с самыми славными именами нашей страны. Остается месть, — но мести я не хочу, потому что никогда нельзя знать, куда она может привести человека. Есть еще ненависть, чувство низкое, подлое, презренное, которого я не понимаю и не хочу понимать; я рожден для любви, а не для ненависти; у меня, слава Богу, нет врагов, — и я не желаю, чтобы они у меня были! Моим девизом всегда было: «жить в мире с самим собой и с другими и, по возможности, делать добро». Карать может один Господь, а мы, люди, карая виноватого, часто можем покарать одновременно и невинных!
— Вы добродетельны и великодушны, сеньор! Однако, позвольте мне сказать вам, что бывают случаи, когда месть является почти необходимостью, даже долгом!
— Очень возможно, сеньор! Но я не знаю таких случаев. Пусть те, невинной жертвой которых сделался я, живут спокойно и наслаждаются жизнью, если их совесть не мешает им чувствовать себя счастливыми! Во всяком случае, я не нарушу их покоя и счастья до тех пор, пока они не станут мне поперек дороги. До тех пор я не вспомню о них, не шевельну пальцем для их погибели! Но горе им, если они осмелятся пойти против меня: помешать мне в моих планах или вмешаться в мою жизнь!
