Капка послушно встал, прошёлся по комнате семенящей походкой, по-петушиному отставив зад, страшно скосил глаза и наморщил нос.
— Здорово! Ну прямо Игорь Ильинский, честное слово! — восхитился Сташук.
Тут от шума проснулась Нюшка. Сперва из-под одеяла показался её один глаз, потом другой, а затем высунулся любопытствующий носишко; вскоре Нюшка осторожно высвободила подбородок, окончательно осмелела, села на постели, прибила руками вокруг себя одеяло.
— Рима, это кто? — громким шёпотом спросила она.
— Ты чего? Спи! — И Рима уложила её, подоткнув со всех сторон одеяло.
Но Нюшка глаз не сводила с гостя и с его странной фуражки без козырька.
— А почему у тебя шапка назадом вперёд надета? — спросила она и заглянула, вытянув шею, за затылок Сташука. — Ой, и сзади козырька нет!
— Дядя — моряк, — поспешила объяснить Рима. — Видишь, у него ленточки сзади.
— Она у нас какая-то отсталая, оттого что без матери… — пожаловался Капка Сташуку. — Другие в её возрасте уже все ордена знают, а наша до сих пор ромбик от шпалы различить не может. Ну её! Спи, Нюшка.
— А чего это на ленточке написано спереду? — спросила Нюшка, залюбовавшись золотой надписью на бескозырке Сташука.
Сташук протянул ей ленточки:
— Вот, гляди. Здесь якоря, а тут написано: «Краснознамённый Балтийский флот». Ясно? Чтобы видно было, откуда мы.
— Это если потеряетесь, да?
— Ну тебя, Нюшка, спи! — прикрикнул на неё Капка и повернулся к гостю: — Знаешь что? Давай-ка, пока время ещё есть, сходим к Корнею Павловичу, мастеру нашему. Надо с ним дотолковаться сперва.
Когда они выходили, какая-то тень метнулась от калитки. Капка и Сташук не обратили на это внимания.
Они шли по улице. Чернели силуэты домов. Ни огонька не было вокруг — затемнение в последнее время соблюдали очень строго.
— А у нас в Затоне сомы здоровые есть, — хвастался Капка. — Один раз человека утащил совсем.
— А камбала у вас есть? — спросил Сташук.
— Нет, камбалы нет.
— Ну то-то!..
Они перешли через улицу, свернули в проулочек, спускавшийся прямо к Волге. И сразу им дохнуло в лицо тепловатой сыростью.
Волга была рядом, совсем близко, и чёрная, почти невидимая гладь её кое-где была продёрнута поблескивающими нитями плёсов.
Глава 19. Высокие договаривающиеся стороны
Они подошли к домику Матунина. Он был окружён палисадничком, за которым росли высокие цветы «золотые шары». Сквозь щели ставня пробивался свет.
— Затемнение-то аховое, — критически заметил Сташук.
— Ты слушай, — предупредил Капка, — я сперва войду и скажу, а потом уж ты. А то он, знаешь, строгий, наорать может. Как начнёт: «Что же это вы, батеньки-матеньки, полуночники…» Тогда с ним и говорить нечего.
Капка открыл калитку, взошёл на крыльцо и постучался в дверь. Сташук, оставшийся у калитки, слышал, как женский голос окликнул Капку, он что-то сказал в ответ, щёлкнула задвижка, упала цепочка. Капку впустили. Не прошло двух минут, как Сташук услышал голос Капки: «Сташук, иди сюда. Осторожно, тут приступочка». Виктор прошёл через сени и очутился в чистенькой, просто, но хорошо убранной комнате. У окон стояли аквариумы. Корней Павлович был большой любитель по этой части. За стёклами одного аквариума сновали полосатые красные макроподы. В другом стеклянном ящике медленно проплывали вуалехвосты и телескопы — золотистые рыбины, похожие на хвостатые бинокли. Короткими толчками перемещались большие серебристо-полосатые месяцеобразные скаляриусы. Водоросли, похожие на зелёный стеклярус, шевелились в прозрачной воде. И позади большого аквариума, стоявшего посреди комнаты, за столом, на котором горел начищенный медью толстощёкий самовар, стояли бутылки и лежала всякая закуска, Сташук с удивлением заметил мичмана Антона Фёдоровича Пашкова. Блестели его шевроны на рукавах.
— Заходите, заходите, деточки, — приветствовала смущённых ребят Наталья Евлампиевна, аккуратная, чистенькая старушка, супруга мастера.
— О-о, батеньки-матеньки, — заговорил Корней Павлович, — сдружились уже, видать! Мы-то тут сидим толкуем, как бы это дело сладить, чтоб друг дружке взаимно помощь давать по надобности, а они уж, видать, Антон Фёдорович, наперёд нас обскакали… Ну, садитесь. Капа, бери стуло. Вот возьми огурчика малосольного. И вы, пожалуйста.
На столе стояла керосиновая лампа и в чисто вымытом стекле пламя, легонько постреливая, пускало тонкие золотые стрелки. Пар кудрявился и таял над самоваром. Наталья Евлампиевна налила ребятам по чашке, пододвинула варенье.
— Угощайтесь, деточки, это крыжовное. Самая польза от него. Ещё до войны варила. Осталось чуточек. Кушайте.
— Ну, а мы, извиняюсь, ещё по одной перепустим, — сказал мастер, наливая из бутылки гостю и себе.
Он поднял стопочку, наставительно поглядел через неё на свет, чокнулся с мичманом, опрокинул стопку в рот, зажмурился, нащупал корочку на столе, понюхал сперва одной ноздрёй, потом другой, открыл изумлённые глаза, наколол вилкой ломтик огурца и с хрустом закусил. Мичман тоже выпил и глазом не моргнул, только большим пальцем распушил усы. Потом моряк свернул цигарку, вынул кресало, кремень и фитиль, стал высекать огонь.
— Что вы, что вы! — остановил его мастер. — Чай, у нас зажигалка своего, местного, изготовления имеется… Наташа, где тут моя давеча лежала?
— Это вещь неверная: то камешек сточится, то бензин вышел, — сказал мичман. — Сказочку слышали про русский огонёк?
— Не приходилось.
— Ну так вот, теперь вы послушайте, — сказал мичман, закурил и, отодвинув в сторону стакан, начал: — Поймал раз один наш боец немца в плен. Ну, фашист сперва было упирался, потом видит — дело капут. Оружие кинул и ручки задрал. Повёл его наш боец к себе в часть. Идут они, идут, охота стала закурить. Немец цигаретку в зубы и нашему коробок суёт, угощает: «На, кури, рус!» А наш не берёт у него и свёртывает себе сам свою дымогарную, в два колена, толщиной в полено.
Теперь вынул немец свою заграничную блиц-зажигалку. Трык! — загорелась. «На, рус, прикури!» А наш боец от ихнего фашистского огня отказывается, брезгает как бы вроде. Вынимает он походное своё кресало, огниво, шнур, фитиль, и пошла искру выколачивать: чирк-чирк!.. Ну ясно, с одного-то разу редко чтоб взяло. А немец уже насмешку строит, похваляется. «Ну где, говорит, тебе, рус, против нашей заграничной техники воевать? Гляди сам». Боец наш огонёк себе высек, запалил свою дымогарку да и говорит тому немцу: «А ну, фашист, дай-ка сюда поближе твою заграничную чиркалку. Крутани ещё разок». Немец это подносит к нему зажигалку свою, трык пальцем колёсико — пожалуйте, битте, горит! А боец как дунет на зажигалку, так сразу у немца и загасло. Немец трык-трык — не берёт больше. Кончилось его дело, бензин весь вышел…
«Ну, — говорит наш боец, — а теперь на-ка, фашист, попробуй мою задуй». И подносит ему фитилёк свой. Стал немец дуть — не тухнет русский фитилёк. Немец кряхтит, тужится, пыжится, щёки накачал с арбуз целый… Чем больше ни дует, тем пуще огонь раздувает. Тут боец наш ему и говорит, немцу этому: «Эх, говорит, вы, фрицы! Всё у вас скроено с виду на испуг, а дела-то на один фук. Глядеть, так вроде огонь, а подул — одна вонь. Ну, а мы не сразу полымем, сперва искоркой. Но уж коли разгорелись, занялся наш русский огонёк, так уж тут дуй не дуй, только пуще распалишь. А чиркалки эти заграничные мы почище ваших делать можем. Будь покоен, только руки не доходят. Погоди, вот управимся с вами, не такие ещё сообразим». Фашист, однако, попался характерный, упрямый: дул, дул… да так с перенатуги и лопнул! Вот и вся сказка.
— Ай да сказка! — заметила Наталья Евлампиевна. — Значит, доказал ему русский огонёк.
— Выходит, так.
— Ну-ка, и мы огоньку холодного ещё хватим по седьмому кону, — сказал мастер и налил из бутылки гостю и себе.
Капка понял, что делать ему тут нечего. Ясно было, что мичман уже обо всём договорился с Корнеем Павловичем.
Но в комнате было так уютно, так хорошо сиделось под большими лапчатыми листьями рододендронов, растущих в кадке у окна и протянувших ветви свои над столом, и так вкусно и радушно угощала Наталья Евлампиевна, что уходить не хотелось.
— А вы бы, ребятки, рыбок посмотрели моих поближе, — сказал мастер. — Вон гляди, макроподиусы, а те маленькие — пецильки будут. А это вот красота плывёт, скаляриус называется. Меченосцы ещё имеются. Да ко мне из области приезжают за экземплярами. Честное даю слово. Рыбка у меня учёная. Вот постучу, они сразу и собираются.
Мастер постучал ложкой по краю стекла, и действительно, тотчас к этому месту со всех сторон кинулись пёстрые и жадные рыбки.
Но в это время за окном послышался уже знакомый затонским пронзительный вой, от которого сразу начинало щемить сердце. Всё выше и выше становился звук, дошёл до какой-то исступлённой ноты, сбежал вниз и снова пошёл забирать наверх.
