И тут я вспоминаю, что она потеряла, и сразу чувствую себя виноватой.
— Могу я войти? — Тихо спрашивает она, и я отступаю, позволяя ей пройти через дверной проем.
— Конечно. Ты в порядке? — Спрашиваю я, а затем мысленно пинаю себя. Конечно, она нихуя не в порядке.
Катерина слабо улыбается.
— Мне просто нужно с кем-нибудь поговорить. Франко, конечно, занят, и… ну, Лука сказал, что ты, возможно, та, кто мог бы выслушать. Из-за… — она делает глубокий вдох. — Ты тоже потеряла родителя.
— На самом деле обоих. — На меня опускается своего рода спокойствие, и я чувствую себя немного более похожей на саму себя. С этим я могу помочь. Я понимаю это, нужда в друге, горе от потери. С этим легче справиться, чем с моим странным браком или моими запутанными чувствами к моему мужу. Присутствие Катерины помогает отогнать мысли о Луке, и я закрываю за ней дверь, бросая на нее сочувственный взгляд. — Хочешь чего-нибудь выпить? Я не могу разобраться с кофеваркой, но я все еще могу приготовить чай или…
— Чай было бы прекрасно. — Катерина следует за мной на кухню, опускается на стул, пока я роюсь в поисках кружки и заварки. У Луки есть одно из тех причудливых ситечек, в которые кладут листья, которые остаются в воде, но остальное сделать достаточно просто. К счастью, есть микроволновая печь. Несмотря на то, что она выглядит так же дорого, как и все остальное, и встроена в стену, я могу нагреть кружку воды, даже если я не могу придумать ничего другого здесь.
— У меня есть мята перечная, ваниль, Эрл Грей и ройбуш. — Я запинаюсь на последнем слове, и Катерина смеется, звук резко обрывается, как будто она сама удивлена.
— Эрл Грей, пожалуйста, — вежливо говорит она. — Только черный, без крема или чего-нибудь еще.
— Это мне по силам. — Надеюсь, я говорю правду, наполняя кружку водой из кувшина в холодильнике и ставя ее в микроволновую печь. — Итак, Лука сказал тебе прийти ко мне?
— Он сказал, что ты поймешь. Я не хотела тебя беспокоить, но…
— Все в порядке, — быстро заверяю я ее. — На самом деле, мне больше нечего делать. Лука хочет, чтобы я запомнила имена всех этих людей в организации, с которыми я могла бы однажды встретиться на ужине или еще где-нибудь, но… — Я бросаю взгляд на бледное, осунувшееся лицо Катерины и замолкаю. — Впрочем, это не имеет значения. Я рада, что ты пришла, вот и все.
— Это было просто… — Катерина прикусывает нижнюю губу. — Это было так неожиданно. Из ниоткуда. Я просто была с ней в твоей комнате, прежде чем это случилось, а потом мы спустились и позавтракали, пока ждали тебя и Луку. Мы жаловались на яйца, о боже мой… — она прижимает руку ко рту, подавляя рыдание. — Последнее, что я сказала своей матери, было то, что яичница-болтунья сухая, и я просто…
Она начинает плакать, и я оставляю чай, как можно быстрее пересекаю комнату, чтобы пододвинуть стул и сесть перед ней, протягивая к ней руки, чтобы сжать их в своих.
— Я знаю, — шепчу я. — Моя мать умерла не просто так. Она какое-то время болела. Но мой отец умер иначе. Я ждала, когда он вернется домой, а моя мать сказала мне, что он умер. Я помню, какой она была бледной, как она едва держалась на ногах, она выглядела так, словно хотела раствориться от горя, теперь я это знаю, но она держала себя в руках достаточно долго, чтобы рассказать мне. Я не хотела в это верить.
Катерина тяжело сглатывает.
— Я тоже не хотела, — шепчет она. — Мне сказали в больнице, я потеряла сознание от всего этого дыма и очнулась на больничной койке. Я была в порядке, на мне не было ни царапины, просто болело горло, а потом вошла медсестра с Франко и сказала мне… — она подавляет очередной всхлип. — Я сказала им, что они, должно быть, ошибаются, они, должно быть, перепутали ее с кем-то другим, но…
Я сижу с ней, как мне кажется, очень долго, каждая минута тянется за другой, пока она тихо плачет, собранная и элегантная даже в своем горе. Мне тоже знакомо это чувство. я никогда не была такой элегантной, как Катерина, но мне знакомо чувство необходимости что-то скрывать, что если ты позволишь всей щемящей грусти в твоей груди уйти, ты развалишься на части. Ты разобьешься вдребезги и будешь плакать, и плакать до тех пор, пока не начнешь кричать, пока не перестанешь дышать, и ты боишься позволить этому случиться. Рано или поздно это всегда случается. Это случится и с Катериной, но когда она будет одна, когда она уверена, что находится в безопасности, она может сломаться, когда никто не увидит, как она рушится.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сейчас она тихо плачет, ее руки сжимают мои, пока не побелеют костяшки пальцев, и я позволяю ей прижаться ко мне. Когда рыдания постепенно стихают, я встаю, приношу ей коробку салфеток и снова включаю микроволновку, чтобы подогреть остывшую воду, и Катерина благодарно улыбается мне.
— Спасибо, — мягко говорит она. — У меня не так уж много друзей. Люди склонны сторониться меня, они слишком боятся моего отца. И я не могу, я знаю, это звучит странно, но я не могу так плакать перед Франко. Я просто не могу.
— Это совсем не звучит странно, — успокаиваю я ее. — Не думаю, что ты любишь его, не так ли?
Катерина качает головой.
— Нет. Я не знаю, — признается она. — Я даже на самом деле не чувствую, что должна… я не думаю, что моя мать любила моего отца, не так, как нам говорят думать о любви. Ей нравилась безопасность, которую он давал ей и семье, она любила меня, и у нее не было бы меня без него. Но она не любила его. Я всегда знала, что моего мужа выберут для меня. Мне повезло, что он молод и красив. — Она пожимает плечами. — Он тоже меня не любит. Но я не ожидала любви. Я ожидала — она колеблется. — Уважения.
Я смотрю на нее с любопытством.
— Ты не чувствуешь, что Франко тебя уважает?
— Я не знаю. — Катерина закусывает губу. — Я не должна была этого говорить.
— Я никому не скажу. — Я немного смеюсь, качая головой. — Кому бы я вообще рассказала? Луке? Вряд ли.
Катерина улыбается на это.
— Думаю, что нет. Между вами не все хорошо, не так ли?
Я качаю головой.
— Мы здесь, чтобы поговорить о тебе, — настаиваю я. Я не готова делиться тем, что произошло между мной и Лукой, я даже не знаю, чем можно было бы поделиться. Конечно, не о наполненных похотью встречах, которые у нас были за последние недели. Не о его соглашении защищать мою девственность, которое ее отец заставил его нарушить. И что из этого? Не совсем похоже, что у нас были настоящие разговоры о чем-либо. Каждый раз, когда мы пытаемся поговорить, мы заканчиваем ссорой.
Это что-то значит? Я не знаю. Если бы это были нормальные отношения, я бы сказала "да", конечно. Но в моих отношениях с Лукой нет ничего нормального. Катерина колеблется, и я могу сказать, что она хочет спросить больше о Луке, но, к моему облегчению, не делает этого.
— Я думала, Франко будет более внимательным, — тихо говорит она, возвращая разговор к нему. — Это звучит эгоистично, я знаю, но я дочь бывшего дона. Он… ну, у него неоднозначное прошлое в семье. Давным-давно возникли вопросы о том, кем был его отец. Все прояснилось, но я подумала… я не знаю, я думала, он будет благодарен за то, что мой отец выбрал его для меня. Вместо этого он ведет себя сейчас почти так, как будто я была у него в долгу. Особенно с тех пор, как Лука стал доном, а Франко младшим боссом, он более самонадеян, чем когда-либо.
— Ты думаешь, он тебя не ценит?
— Я не знаю. Я думала, что ценит, но вчера на похоронах я чувствовала себя такой одинокой.
— Мне жаль, что меня там не было, — тихо говорю я. — Я хотела быть. Но Лука сказал, что для меня идти было опасно.
— Вероятно, он был прав. — Катерина вытирает лицо, устало улыбаясь мне. — Это не твоя вина, София. Ничего из этого не твоя вина.
Такое ощущение, что так оно и есть. Я не могу не думать, что все это каким-то образом из-за меня, хотя и не знаю почему. Я никогда не считала себя кем-то особенным. Но с той ночи в клубе все, кажется, все больше и больше выходит из-под контроля.
