Кто отвернулся от тебя, был ответ
Мир начинается там, где я держусь за него, сказал Иахин–Воаз.
Или там, где отпускаешь? — был ответ. Осмелишься ли разузнать?
Я отпущу, если хватит выдержки, сказал Иахин–Воаз. Карты из львиных шкур лучше, чем из папиросной бумаги, подумал он. Он стоял на оконном карнизе и смотрел вниз. Далеко внизу пожарные держали натянутой львиную шкуру.
И не говорите мне, чтобы я прыгнул, крикнул им Иахин–Воаз. Даже во сне.
Все мы знаем, какой формы слово «нет», был ответ.
Отлично, сказал Иахин–Воаз. Вы знаете, и «нет» тоже это знает.
А что, у твоего «нет» рта нет? — был насмешливый ответ.
А ну, подойди поближе, мрачно сказал Иахин–Воаз ответу. Ответ был огромен, а он был маленький и испуганный. Он пробудился с бьющимся сердцем, ничего не помня.
Часы, стоящие на ночном столике, показывали половину пятого. Лев, должно быть, ждет. А пусть его голодает, решил Иахин–Воаз и перевернулся на другой бок.
22
— Я не могу найти его, — произнес во сне Воаз–Иахин на своем языке.
— Что? — спросила девушка, лежащая рядом с ним на узкой верхней койке. Их каюта еще терялась в предрассветных сумерках. Девушка говорила по–английски.
— Свой путь, — не просыпаясь, отвечал Воаз–Иахин по–прежнему на своем языке.
— Что ты говоришь? — спросила девушка.
— Скверные карты. Не могу делать хорошие карты. Мог, но только там, откуда пришел, — отвечал Воаз–Иахин. — Пропал, — произнес он по–английски, просыпаясь.
— Что пропало? Ты сам?
— Который час? — спросил Воаз–Иахин. — Я должен быть в кубрике перед завтраком. — Он взглянул на свои часы. Была половина пятого.
— Ты всегда такой пропащий? — не унималась девушка. Они лежали на боку, тесно обнявшись, он чувствовал спиной ее горячую и требовательную наготу, а ухом — ее дыхание. Темнота в иллюминаторе постепенно серела. Воаз–Иахин попытался припомнить свой сон.
— Так ты всегда такой пропащий? — снова спросила девушка.
Воаз–Иахин пожелал, чтобы она помолчала немного, попытался поймать ускользнувшее воспоминание.
— Все потерянное обретается вновь, — произнес он.
— Да, — признала девушка. — Это хорошо. Это верно сказано. Это твои собственные слова или вычитал где‑нибудь?
— Тише! — приказал Воаз–Иахин, стараясь втиснуться вместе с ней в молчание. Иллюминатор выглядел бельмом в сумрачной каюте, и ему показалось, что в этом круглом слепом глазу, белеющем утренним туманом, он видит свою карту, ту, что он заново начертил на борту большого белого круизного лайнера, который подобрал их с торговцем. На этой карте был его город, его дом, дом Лилы, одна автобусная остановка и другая, дорога к цитадели, зал с барельефом львиной охоты, холм, на котором он сидел, дорога в порт, место, где водитель грузовика подобрал его, то короткое расстояние, которое он проехал вместе с женщиной в красной спортивной машине, ферма, на которой умирающий отец написал своим пальцем слово «прости», плавание «Ласточки» к Рифам поднебесного сына. Город, где, по его мысли, находился отец, а с ним — та другая, лучшая карта.
Карта растаяла, остался один лишь круглый слепой упорный взгляд тумана из‑за иллюминатора. Под этим взглядом Воаз–Иахин усомнился в том, что отцова карта хоть как‑то пригодится ему. Он помнил ее большой и красивой. А сейчас она казалась ему маленькой и неразборчивой, слишком скученной, слишком выверенной, совсем неосведомленной о незнакомых местах, о тех ночных местах, что спрятались позади дневных, о тех «где‑то», которые выпадают из раскрытых чрев «нигде». Он чувствовал себя потерянным, как никогда с того момента, когда он почувствовал, что лев в нем.
— Карты, — мягко произнес он. — Карта — это мертвое тело твоего прежнего местопребывания. Карта — это нерожденное дитя твоего местопребывания будущего. Карт нет. Карты — это изображения того, чего нет. Я не хочу ее.
— Как красиво, — сказала девушка. — Карт нет. А чего ты не хочешь?
— Карты моего отца, — ответил Воаз–Иахин.
— Как это хорошо, — восхищенно произнесла девушка. — Это твое? Ты пишешь? Звучит как начало стихотворения: «Та карта моего отца…» Что?
— Она его, — сказал Иахин–Воаз. — И он может хранить ее и дальше. — Он отбросил простыню, перевернул девушку на живот, укусил ее за ягодицы, выскочил из постели и принялся одеваться.
— Сегодня вечером я покажу тебе свои стихотворения, — пообещала она.
— Хорошо, — согласился Воаз–Иахин, пропуская внутрь ее заспанную подругу, с которой они делили каюту. Он отправился в кубрик и приготовился подать завтрак первой партии посетителей.
Торговец сошел на берег в последнем порту. Воаз–Иахин подрядился замещать одного уволившегося официанта вплоть до того момента, когда лайнер придет в порт приписки. Оттуда он мог бы как‑нибудь добраться до города, где ожидал найти отца. Воаз–Иахину больше не нужна была карта, однако он хотел найти отца и сказать ему об этом. Подавая завтрак, он думал, как он скажет ему об этом.
Оставь ее у себя, скажет он ему. Мне она не нужна. Мне не нужны карты. Сначала он представлял только себя и свои слова, которые он скажет отцу. Потом он попробовал представить Иахин–Воаза. Возможно, тот будет лежать в грязной постели, небритый, больной, даже умирающий. Или будет слаб и бледен, затерянный на каком‑нибудь темном, запыленном складе в огромном городе, или будет мокнуть под дождем, стоя на мосту, глядя на воду, совершенно сломленный. Что ты нашел со своей картой? — скажет он Иахин–Воазу, своему отцу. Настало ли для тебя то будущее, которое ты так ярко описал мне? Принесло ли оно тебе счастье?
Звенели тарелки, играла безымянная музыка, которая всегда играет в аэропортах, барах и лифтах, ссорились между собой дети, и сваренные для них яйца так и оставались не съеденными. Лица и шеи их родителей ежедневным бытом выпирали из праздничной одежды: рыхлые спины и дряблые руки женщин в открытых платьях, их мужья в праздничных брюках, натянутых на конторские конечности. Девушки в витринах магазинов летнего платья круглый год демонстрировали одно и то же с одними и теми же лицами: рты покорно приоткрыты, глаза затуманены надеждой или расчетливо остры.
Воаз–Иахин не поспевал за своей улыбкой, обслуживал в мгновение ока, глядя вниз, на лысины и груди, задевал бедром острые плечи, благодарил, кивал, улыбался, уносился прочь, сновал взад и вперед сквозь вращающиеся двери и кухонные запахи. У любого из присутствующих здесь были отец и мать. Любой был когда‑то ребенком. Эта мысль ошеломляла его. От вида наряженных в праздничные брюки мужских конечностей хотелось рыдать.
Сейчас Воаз–Иахин обслуживал столик, за которым сидела девушка, бывшая с ним прошлой ночью. Ее губы беззвучно произнесли «привет», она незаметно дотронулась до его ноги. Он заглянул ей за вырез платья, подумал о прошлой ночи и о ночи грядущей. Когда он поднял глаза, то увидел, что ее отец смотрит на него.
Его лицо прикрывали роговые очки и борода. У него были печальные глаза. Эти глаза внезапно заговорили с Воаз–Иахином. Ты можешь, а я не могу, сказали глаза ее отца.
Воаз–Иахин перевел взгляд на ее мать, смотрящую на своего мужа. На ее лице было написано то же самое, что и на лице его собственной матери. Но та никогда не обращала внимания на то, что говорило ее лицо. Прекрати это, запомни то, говорило ее лицо. Что там нужно было прекратить? И что — запомнить? Воаз–Иахину вспомнилась дорога к порту и то, как ему показалось, что он может разговаривать с животными, деревьями, камнями после того, как водитель грузовика высадил его.
За окнами ресторана искрилось и сияло море. Они миновали часть какого‑то острова, группу руин, развалины крепости, колонны храма, две фигуры на холме. Чайки реяли в воздушных потоках подле судна. Это, сказало море. Только это. Что? — подумал Воаз–Иахин. Кто? Кто выглядывает из глазниц на моем лице? Никто, сказало море. Только это.
— Спасибо, — поблагодарил Воаз–Иахин, обслужив мать и отведя взгляд от ее груди.
Той ночью он вновь отправился в каюту девушки.
— Подожди, — остановила она его, когда он принялся стаскивать с себя одежду. — Я хочу прочесть тебе мои стихи.
— Я раздеваюсь просто для удобства, — сказал Воаз–Иахин. — Я могу слушать и без одежды.
— Хорошо, — сказала она и вытащила из ящика толстую папку. Море и небо снаружи слились в одну черноту, корабль оставлял за собой фосфоресцирующую волну, гудели машины, жужжали кондиционеры, лампа у койки бросала на все мягкий свет.
— Они в большинстве своем без названий, — сказала девушка и начала:
Смоль скал вскипает в нетях неба,Лишь смоль, неба нет надДалью дольней, извитойРеки багреца, утл, черен мойЧелн, мертвГруз–Бог, гнететЛодку, слеп глаз.Слеп идол отца меж ляжек…
— Черт, — вырвалось у Воаз–Иахина. — Опять отец.
