– Ну, какое у Бегбедера свинство. Ведь правда про три года, я по своей жизни помню. Даже смех, до чего точные совпадения. Не то, что потом люди расстаются, в том—то и проблема, что нет, а надо бы. Сила инерции до добра не доводит. Трусят люди себе в этом признаться и начинают обманывать.
– Она последний год, значит, Каблукова искала?
– Выходит так, понимаешь?
– А я?
– Что ты?
– Я кого искал? Тебя, что ли?
В ее глазах появилась растерянность, быстро сменившаяся слезами.
– То, как ты ко мне относишься… я все понимаю… так мужчины к женщине не должны…
Сейчас мне станет ее жалко. Бедная Лиза. Надо бежать. Только этого не хватало.
– Почему ты не можешь начать со мной человеческие отношения? Ты же другой внутри, я это чувствую…
Эх, Луиза—Ниже—Пояса… Каким все—таки местом ты это чувствуешь, разобралась бы сначала. Задала бы себе этот вопрос со всей строгостью и ответила со всей искренностью. Знала бы, какой я внутри. И чего у меня в башке творится. Твой Стасик, как говорится в большом спорте, «отдыхал бы».
– Твоя смс—ка. Вот это был ты: искренний, неожиданный, страстный…
Позвольте—позвольте… Это в какой же смс—ке я соединил столько невиданных доселе качеств?
– Это ты о чем?
– О твоей смс—ке на позапрошлой неделе. Только не притворяйся, что не понимаешь, о чем я…
– Притворяться не буду. О чем это ты?
Она растерянно замигала.
– Ну, как же… – начала она уже неуверенным голосом. – «Я тебя люблю, хочу от тебя малыша»…
Я засмеялся невеселым демоническим смехом. «Вот проклятый уголовник… Натыкал пальцами по клавиатуре…» Однако как—то нужно сворачивать эту очередную странную вечеринку с душещипательным подтекстом.
– Извини. Пока… – Я встал и направился к выходу.
Знал, что она направится за мной, и спрятался в туалете.
Маленьком и аккуратно, литературно так, загаженном.
Так и есть – через пять минут ее в зале не было. В хорошем месте находится ОГИ – там есть где темпераментным поэтессам по дворам за мужиками побегать.
Разговор и спиртное, которое я употреблял крайне редко ввиду отсутствия питания как такового, устроили в моей голове тревожный бардак.
Три года. Зачем же себя так люди парят. Это ведь очень долго. Три дня! Тогда уж говорили бы про три дня! Телефон вечером – клуб на следующий вечер – и неудобное до стеснительности утро в постели с уборкой скучных использованных презервативов из—под кровати на третий день. Была ли при этом брошена небрежно фраза: «Я тебе позвоню», – не так уж и важно.
Три года. Три месяца, на крайний срок. На вечеринке у друга – три ресторана – два кино – один театр – десять свиданий – неделя в большой кровати в Турции и – «кажется, наши отношения зашли в тупик». Знакомила ли она в это время вас со своей мамой, не так уж и важно.
Кто здесь трусит в чем—то признаться, это разговор отдельный и не такой простой, как его пытались мне продать. Но до чего же голова тяжелая.
Я встретил мудрый понимающий мужской взгляд.
Удобное понятие – трусость. Можно жонглировать ею, как хочешь.
20
Еще сто граммов водки.
– Бежит солдат с поля боя. Для тех, кто остался, он трус? – Я подсел к мужчине с понимающим взглядом.
– Ну, естественно, – с театральным пафосом и наигранно громко воскликнул он, вдохновленный началом разговора.
– А ежели он считает, что война – глупость, а те, кто остались, просто трусят себе в этом признаться? Так ведь тоже можно извернуть. Они что, получается, трусы?
– Безусловно. – Он и с этим согласен. – Диалектика.
Какой он милый, хоть и глаза горят немигающим похотливым светом. Однако на редкость интеллигентное лицо.
Мне стало грустно и горько. Почему я не ответил ей сразу? Почему все умные ответы приходят ко мне после окончания спора? Какая славная вышла метафора. И главное – про войну.
– Я видел, молодой человек, как вы спрятались от женщины. Это была не трусость – это был полноценный мужской маневр.
– Да уж. Спасибо, я уже пьян.
– Нет—нет—нет. Не отказывайтесь. За полноценные мужские маневры. Сергей Геннадьевич.
– Александр Мельков.
Водка на коньяк. Сколько раз зарекался.
– Так если вы к этому, как к войне, относитесь, терпение нужно проявлять, и всегда есть место для героического подвига. Жить со стареющей женщиной, у которой вместе с увяданием ее красоты портится характер, – это война, вы правы здесь на все сто, милый молодой человек. Тут с вами и спорить никто никогда не станет. Только зачем вот лично вам такая война была бы нужна? Лично вам, например?
Они все вооружились чуждой западной идеологией, что ли? Окружает меня Бегбедер со своей философией. Завербовал уже целую армию.
Но ответил я честно. Война должна вестись по правилам.
– Лично мне – не нужна. Никому не нужна.
– Так сбегайте и вы. Что мешает?
Под прицелом его взгляда я чувствовал себя как бандерлог рядом с питоном Каа.
– Что вам мешает? – повторил он свой вопрос.
В голосе послышались учительские интонации.
– Вы кем работаете, преподавателем?
– Я проректор. Проректор по общим вопросам. Медицинский институт.
Последнюю фразу он словно бы пропел, изображая какую—то песню, кажется, Жанны Агузаровой.
– У вас нет ответа, милый.
Он хлопнул мне на колено руку, проректорскую руку, и не думал ее убирать.
Вот уж позвольте. Что—что, а ответ у нас всегда есть. На любые вопросы.
Вспомнить бы, о чем речь. О сбегании с поля боя, где последний символизирует героическое терпение, которое необходимо, чтобы не убегать от любимой бабы. И, судя по высказываниям международного литературного террориста Бегбедера, терпение это настолько невыносимо, что и баба—то через три года уже не может быть любима в принципе.
Вот ведь хрень господня.
– Память.
Я ответил честно, как мог, ибо вопрос затрагивал сферу моих прямых интимных Ромео—интересов.
– Что, простите?
– Мне мешает память…
– Что, плохая память?
– Наоборот. Слишком хорошая.
Звучало немного похоронно.
Все вокруг чокались и вели примерно такие же философские беседы.
Никакого флирта. Никакого блядства. Отличное место. Почти как в «Цинике». Но только «почти».
А что ж я сделаю, если у меня на самом деле память хорошая. Наверное, так и должно быть у актеров. У них с памятью ничего нормального быть не может. Или все забывает быстро и искренне – это актер темпераментный, герой—любовник без претензий на авангардные роли. Бывает, как у меня, – долгая. Я – парень с претензиями.
Речь идет, как вы понимаете, о памяти особенной – чувственной, которая в то же время обычную не отрицает ни в коем случае, а, наоборот, дополняет глубиной и содержанием.
Вы не задумывались, чем актеры в институтах на первом курсе занимаются на уроках мастерства? Они ж не сразу Шекспира играют. Они вдевают невидимую нитку в невидимую иголку. Моют под невидимым напором струи руки горячей, а потом сразу холодной водой. Попробуйте, протяните руки. Горячая вода пошла. Вспоминаете ощущения? Нужно уметь их извлекать точно и быстро, а главное – настолько сильными они должны быть в памяти, чтобы и зритель заметил, что с вами что—то происходит. Это ПФД называется. Память физических действий. А начнете наигрывать эту горячую воду, изображать, показывать – вот это и ляжет в основу наигрыша и фальши на всю оставшуюся жизнь.
И будет не любовь на сцене, а пердячий пар. В истории театра ведь до маразма доходило: бывало, даже ножкой притоптывали. Люблю тебя так сильно, и ножкой топ по сцене – для разгона внутренней динамики.
Без него, без ПФД – никуда на сцене. Не будет малого круга внимания – будет КВН, а не театр. Правда, бытует мнение, что так скоро и случится.
Вот и я. Как только впервые вдел нитку в свою красавицу, так сразу и понял – запомню этот момент. Ох, запомню… Глаза эти, принявшие меня таким, какой я есть, со всеми заморочками, недостатками и достоинствами. Принявшие без всякой лжи, расчета, похоти и фальши. Так быстро, стремительно и глубоко, так, казалось, надолго, что уже думалось – навсегда. Это были глаза, в которые хотелось смотреть все время, – большинству, избегающему во время секса прямых взглядов, не понять, о чем я. Даже когда я трахал ее сзади, я точно знал, сколько в них ответной любви и искренности. Такой любви – которой два раза не бывает. Ибо дно у души одно. Туда многое—то не набросаешь. Там, в самой глубине, что—то одно храниться будет.
