Э. Б. Когда мы в Париже, утром занимаемся по отдельности, а во второй половине дня — вместе.
X. Б. Это зависит и от программы. Если она не слишком сложная, мы время от времени делаем передышку и я продолжаю открывать для себя Париж!
— Вы очень привязаны к Франции, Хисако. Не скучаете по родине!
Х.Б. Я помню о своих корнях, но считаю родной страну, где живет Эрик. В те времена, когда я еще плохо говорила по-французски, нам помогала общаться музыка. Между нами никогда не было языкового барьера.
— Но культурные различия все-таки существуют!
Э. Б. За двенадцать лет Хисако всего один раз ездила в Японию — вместе со мной, на гастроли. Круг интересов, отношение к людям, способность перевоплощаться в музыке делают Хисако большей европейкой, чем я.
X. Б. Мои родители дружили в Токио с француженкой, благодаря ей я получила чисто западное воспитание. Мой муж — француз, музыка, которую я играю, на девяносто девять процентов европейская, в моей сегодняшней жизни нет ничего японского. Две главные страсти — муж и музыка — сделали меня стопроцентной француженкой.
— Значит, в будущем, когда у вас появятся дети, вы не станете придавать особое значение восточным корням!
Х. Б. Мы пока не планируем заводить детей.
Э. Б. Наши дети — это наши концерты, записи, новые программы. Музыка позволяет нам с Хисако разделять чувства и ощущения куда более глубинные и интимные, чем большинству других пар. Мы самодостаточны. Ребенок ничего нам не даст, да и родителями мы стали бы отвратительными.
— Вы могли бы выбрать другую профессию!
X. Б. Конечно, нет!
Э. Б. Не будь Хисако пианисткой, я бы выучился любому делу, чтобы работать с ней в паре. Но я счастлив, что она не воздушная гимнастка…
Рейко отбрасывает газету. Ей больно смотреть на снимок: Хисако и Эрик стоят на Новом мосту, держась за руки. На Хисако полосатая блузка. Эта же блузка была на ней год назад, когда она пришла за сочувствием. Потерянная, в слезах. Хисако заставила подругу поклясться, что та никогда никому ничего не расскажет, забилась в угол дивана, прижала к животу подушку и начала рассказывать.
— Наши гастроли в Америке отменяются.
— Мне очень жаль, Хисако. Ты так радовалась возможности выступить там еще раз!
— Решение приняла я. Эрик не перенесет поездки.
У Рейко в ушах еще звучит голос Хисако: она говорила тихо, словно боялась, что произнесенные слова обратят ее страхи в реальность. У Эрика снова случилось выпадение памяти. Он исчез и отсутствовал пять дней. Хисако ждала, терзаясь страхом и отчаянием, но ничего никому не сказала, чтобы не давать пищу для сплетен. Она обманула даже импресарио, которому никогда не доверяла. Первая седина в волосах появилась у Хисако после того, как она пять дней и ночей провела у телефона.
— Нужно было позвонить мне!
— Я не хотела тебя беспокоить. Из-за Матильды…
Это «из-за Матильды» снова встало между ними, прозвучав как упрек. Рейко всегда было неловко нежничать с дочерью при Хисако.
Эрик вернулся утром — чистый, свежевыбритый, в незнакомой Хисако одежде. Он не поверил, что отсутствовал пятеро суток, ему казалось, что он вышел пару минут назад купить газеты. Кстати, он действительно принес «Либерасьон» и «Монд», датированные днем его исчезновения.
— Надеюсь, ты отвела его к врачу!
— Он отказался. Я проконсультировалась по телефону. Доктор повторил, что все анализы и обследования ничего не выявили, а у взрослого, пребывающего в добром здравии мужчины может быть миллион причин для того, чтобы исчезнуть на несколько дней! Я почувствовала себя… оскорбленной. Впрочем, неважно. Боже, Рейко, я так за него боюсь… Что, если он совсем лишится памяти и не сможет играть?!
Рейко искала и не находила слов утешения. Она почти ничего не знала о том, как живут Эрик и Хисако, и теперь ей было трудно поставить себя на их место.
— Люди, страдающие болезнью Альцгеймера, превращаются в младенцев, — продолжила Хисако. — Но я позабочусь о нем, Рейко, я не дам ему пропасть.
«Она переносит на мужа нереализованный материнский инстинкт, — с печалью подумала Рейко, — иначе зачем стала бы говорить об этой страшной болезни, точного диагноза ведь нет?»
— Думаешь, я напрасно отменила гастроли?
— Как тебе сказать… Возможно, тебе следовало поехать одной…
— Ни за что! Я никогда не поступлю так с Эриком! Это раздуло бы сплетни и подписало смертный приговор нашему дуэту.
Хисако побелела от волнения, и Рейко показалось, что подруга сейчас встанет и уйдет. Она впервые была так откровенна, впервые показала свои истинные чувства.
Но в этот момент в соседней комнате проснулась Матильда, и лицо Хисако просветлело.
— Она все меньше спит днем, — улыбнулась Рейко.
— Хочу на нее посмотреть!
Девочка сидела в кроватке и что-то увлеченно строила из кубиков. Молодые женщины осыпали ее ласками, надеясь получить в награду улыбку.
— Видишь, на ней то платье, что ты ей подарила…
— Красивое платье, — сообщила Матильда. Хисако так щедра к чужим детям…
— Матушка прислала мне фотографии Такаши. Не представляешь, что это за маленький хитрец!
Хисако говорила о ребенке, которого никогда не видела, с воистину материнской гордостью.
— Он первый ученик в классе! И прекрасно играет на скрипке. Это из-за него я так расстроена. Ты знаешь, деньги мало меня волнуют, я могла бы вернуться в маленькую квартирку, лишь бы со мной был Эрик. Нам вполне хватит на жизнь, если будем давать пятнадцать-двадцать концертов в год, но денег Такаши я посылать не смогу, а это неприемлемо!
Рейко не решилась прямо сказать, что проблему легко можно разрешить, если Хисако согласится давать сольные концерты, но помочь попыталась.
— Возможно, выход существует, но пообещай, что не рассердишься и не отвергнешь предложение с ходу!
— Ты когда-нибудь видела меня в гневе?
— Нет. Но такого тебе наверняка никогда не предлагали.
Рейко прочла сомнение на замкнутом, известном всем меломанам лице Хисако с черной, похожей на завесу, челкой и тяжелыми веками.
— Насколько я понимаю, главное — чтобы никто не узнал о твоих сольных концертах. Я знакома с одним бизнесменом, который устраивает концерты для себя одного. В собственной гостиной. Он прекрасно платит.
— Предлагаешь мне играть для этого человека?
— А почему нет? Он сочтет это за честь и сохранит твой секрет. За один раз заработаешь деньги, что посылаешь ежемесячно матери на Такаши.
Хисако колебалась. Мысль о том, чтобы продаваться украдкой, оскорбляла ее гордость, но в конце концов она признала, что ничего другого не остается.
— Почему ты так и не сказала Эрику, что посылаешь деньги в Японию? Твой муж великодушный и щедрый человек, он бы все понял.
— Я не хотела его обманывать… просто не смогла сказать правду. Наверное, потому, что сама не очень понимала, зачем это делаю. А потом, очень быстро, стало поздно. Разве можно признаться через полгода, год, два, три года?.. Ложь отвратительна, Рейко. Солжешь один раз — придется лгать снова и снова, чтобы скрыть тот, первый обман. Если я приму твое предложение, это станет очередной ложью.
На следующий день она дала согласие, заставив Рейко поклясться, что никто никогда не узнает об этой сделке.
Глава 25
Софи плачет и получает извращенное удовольствие, слушая, как слезы, скатившись по щекам, с сухим стуком падают на газету. Итак, он всегда любил только ту, другую. Но разве он когда-нибудь утверждал обратное? Он ей никогда не лгал и ничего не обещал. Ей осточертели сказки, которые она сама сочиняла и сама же себе и рассказывала. Ей тошно от того, что она верила, будто та, другая, — неизбежное зло, а ей принадлежала лучшая часть его жизни. Она плачет, потому что внезапно осознала, что отдала десять лет жизни мужчине, которому ничего не было нужно. Она проливает слезы, потому что тщетно ждала благодарности за свои бесполезные жертвы.
Она бросает скомканную газету на пол, в общую кучу других изданий, опубликовавших статьи о случившейся трагедии. Из соседней комнаты доносятся звуки пианино. Она вылезает из-под сбившихся простыней, шагает по грязной одежде. За три недели ее кокетливая квартирка пала жертвой коварной повседневности. За эти три недели Тео разучил «Детский марш» Прокофьева и играет его очень уверенно и выразительно.
Софи гладит сына по мягким чистым волосам. Она не помнит, когда в последний раз сама мыла ему голову. Он уже многое научился делать сам. Он не расстраивается — разве что устал немножко из-за того, что приходится покупать продукты, убирать свою комнату и делать уроки самостоятельно. Он всегда был очень серьезным маленьким мужчиной. Его хрупкие лопатки выступают под рубашкой, как крылышки, все тело напряжено, он жаждет одного — приручить пианино. Это ее больше не волнует. Софи обнимает сына, целует в теплую макушку, ее переполняют печаль и гордость.
