Она замолчала. Потом продолжила:
- Личная смелость. Не тебе объяснять, что это такое. У русских она носит массовый характер. Такое отвязанное пренебрежение к опасности, к личной смертности, к страданию. Какое высокое счастье - иметь такого друга! Я не боюсь патетики. Я знаю, что я патетична. Но это истинная правда, только в подобных выражениях я могу это объяснить. Но за этим, за таким качеством целого народа стоит другое. Это в генах: для России смерть одного неважна. Ей всё равно. Она слишком велика. Она родит ещё и пребудет вовеки...
- Ты не любишь Россию?
- Ничего на свете я не люблю больше, чем Россию. Нет ничего на свете, что причиняло бы мне большую боль, чем Россия. Жить там я не могу. Я помогаю всем, кто хочет уехать.
- Но искусство. Послушай, я много думал о его природе, происхождении. Может быть, именно атмосфера страдания, очень сильных эмоций - не только и не столько самого автора, но всех вокруг, - трагизм всего строя жизни и выливаются потом в музыку, литературу, живопись. Не зря ведь сейчас самая сильная, на мой взгляд, проза идёт из Латинской Америки. Это ведь не только Маркес. Горы не стоят в одиночку.
- Бывают.
- Бывают, но не такой высоты. Такие - только в массиве. В общем контексте культуры. У Маркеса меня не столько "Сто лет одиночества", сколько один маленький рассказ потряс. Я даже названия не помню. Молодожёны едут в свадебное путешествие, и невеста проколола руку шипом розы. У неё гемофилия, и она начинает истекать кровью, но они так счастливы, что не понимают этого сразу. Потом, в чужом городе, он теряет её. Это так страшно. Он её теряет посредине счастья. Написано с такой силой!.. Культура самоценна. Может быть, русские не променяли бы...
- Хайнц! Вот это уже действительно патетика. Патетика сытых людей. Ещё и как! Не сомневайся! Положи на одну чашку бездомных детей и работавших всю жизнь стариков, которым сейчас нечего есть, а на другую - роман, самый лучший в мире. Спроси их. И как? Что ты чувствуешь?.. Россия. Русские...
- Да, Россия... Я начинаю понимать твою мысль о евреях. Это противоположность.
- Конечно! Тут ведь каждое дитя - единственное, самое ценное. Забота всего рода, всей общины. В еврейских общинах не было неграмотных мальчиков. Никогда! Если бедные не могли учить, богатые помогали, тянули за собой. Такой сильной благотворительности история не знает. Я не уверена, но думаю, что благотворительность, как общественный институт, так и началась.
- Я тоже не знаю, но поверил бы.
- А личная смелость, достоинство... Что достойного в том, чтобы ответить на плевок, удар и погубить себя, свою семью, детей, мать. Вызвать погром. Погубить всю общину. В этом нет достоинства. Просто спесь и глупость. Достоинство в том, чтобы принять, стерпеть. Может быть, если надо, поклониться и улыбнуться. И прийти домой живым. Сохранить всех. Вернуться в свой дом, где тебя любят и уважают за это.
Она помолчала. Потом продолжила:
- Еврейская мать - это особое явление. Она хранит семью, как свечу на ветру. И для всех евреев это нормально, они все из таких семей. Большинство, во всяком случае. Ненормально, когда это не так.
- Да, я понимаю теперь, что ты говорила о других невестках своей Ханны. Они русские.
- Им это чуждо природно. Они её не переносят органически. Ты себе не представляешь, до какой степени. Обе - воспитанные и добрые бабы. Никогда не сквернословят. Звонят мне по очереди, не сговариваясь, и кроют её чёрным матом. Прямо трясутся. Если бы одна ещё, я могла бы подумать, что просто плохой характер. Ханну же я знаю! Но они кроют её обе - Алла и Людмила - в одинаковых выражениях. Повторить я это не могу. Людмила в Германии жила с Ханной полгода в одной квартире, пока не попала на месяц к психиатрам. Тогда Даниил, муж её, согласился переехать. До того он не хотел оставлять родителей. Оба старших сына очень привязаны к старикам. Тут - полная взаимность. А внуки заодно с матерями. Те ведь - хорошие матери. Просто манера заботиться другая.
- Ты не чувствуешь себя русской?
- Это интересно. Что под этим понимать... Если чужие смеются над русскими или ругают их, я чувствую себя русской. Если французов - француженкой. А если евреев - то еврейкой. Это кто-то из ваших, по-моему, сказал: "Я еврей не по той крови, что в жилах, а по той, что из жил..." Так что я - настоящая безродная космополитка.
- А ты была в Израиле?
- Нет. А ты?
- Был. И не один раз. У меня там есть друзья. Мы съездим к ним. Обязательно. И что касается личной смелости, то отсутствия её я там не замечал. Скорее наоборот.
- Теперь у них есть государство...
- Да. Наверное. Я пойду с тобой к Ханне. Я пойду с большим интересом. Давай прямо завтра, не дожидаясь субботы.
- Да, в субботу не стоит.
21
Уже подъезжая, они увидели Лазаря Глазмана, гулявшего с собакой. Хайнц с Лорой переглянулись и расхохотались. Такое не часто увидишь, такие сцены ставят в хороших комедийных фильмах талантливые режиссёры: высокий и слишком атлетичный для своих морщин старик с крупной головой и подходящими для неё крупными чертами лица, ссутулившись, водил по кругу маленькую, очень толстую собаку.
Когда Хайнц с Лорой подошли ближе, Хайнц понял, что когда-то эта собака была болонкой. В молодости она была болонкой. Но сейчас почти вся её шерсть вылезла и торчала отдельными серыми волосками на такой же серой, покрытой старческими пигментными пятнами спине. Никогда не думал, что у собак могут быть старческие пятна на коже, - подумал Хайнц, глядя на странную пару: собака, не поднимая головы, уныло и безысходно тянулась за ссутулившимся, мрачным стариком. Они напоминали каторжников на прогулке.
- Вот, Лорочка! Здравствуйте, молодой человек. Выгуливаю Мальву. Какая она Мальва! Вы только посмотрите! Мальва - это прекрасный украинский цветок, украшение дома, - он продолжал идти, и Лоре с Хайнцем пришлось присоединиться к процессии.
- Собака должна дышать воздухом, - передразнил кого-то старик, - а я не должен дышать воздухом? Или Лазарь хуже собаки?
- Но вы тоже гуляете, Лазарь Самуилович, - вступилась за Ханну Лора. Хайнц с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться в голос. Акцент делал речь мужа Ханны ещё колоритней.
- Я гуляю, я гуляю. Я бы лучше почитал газету. Мне Даня вчера принёс целую пачку харьковских газет. Но я даже остановиться не могу. Эта лысая дохлятина сразу ложится на землю. Потом она кашляет, а Ханна меня ругает, что я не жалею животное. Вот, смотрите, - он продемонстрировал, остановившись, и собака сразу же опрокинулась на бок, так, что все четыре лапы оказались в воздухе.
- Встань немедленно, ты простудишь лёгкие, когда ты уже сдохнешь!
