Друг-атеист, свидетель клинической смерти, которому он рассказал, как вернулся в свое уже похолодевшее тело, уверовал.
Освободившийся заключенный Баранов (из группы Огурцова) оказался менее удачливым. По дороге из лагеря, после первой же рюмки, выпитой с каким-то «другом», сердце его остановилось навсегда. Он был из тех, что не любят компромиссы.
Один человек по ночам падал с кровати. Потом со слезами признался близкому другу, что с ним творится нечто страшное.
Вскоре после отбоя, среди засыпающего барака раздавался топот. Особый ужас состоял в том, что слышал это только он один, остальные спокойно укладывались, похрапывали. Топочущие отвратительные черти бежали к нему по проходу, расталкивали, сбрасывали с кровати. Только это падение замечали недоумевающие соседи. Однажды черт стал душить его.
«Я почувствовал, что жизни моей приходит конец, и взмолился Богу», – рассказывала жертва. Черт, как по мановению, отпустил его, но продолжал стоять вблизи.
«Такие, как ты, Богу не нужны», – раздались в его мозгу глухие слова. Однако же не додушил, не смог.
В селах и сегодня колдуны и колдуньи не перевелись. Бывают они и в городах. И, конечно же, в лагерях интерес к колдовству обостренный.
Доводилось слышать, как дневальный барака, полицай с лоснящейся слащаво-красной мордой, открывая дверцу печки или ящик с углем, неизменно шептал туда какие-то слова, нечто вроде молитвы нечистому, заговора. Позднее, во Владимире, беглый солдат, совсем мальчишка, белесый, со светло-голубыми глазами, Богдан Ведута, рассказывал мне, как в лагере один колдун вербовал его в ученики. Оказалось, что КГБ поддерживает с ними контакт, утилизирует их искусство в своих целях, предлагая взамен всевозможные тайные привилегии. Впрочем, колдун неохотно и скупо распространялся на эту скользкую тему. Зато предложил продемонстрировать свое искусство, похваставшись, что в этом лагере он крупнейший специалист. Богдан заинтересовался. Неказистый, землистый колдун повел его в санчасть. Там он при мальчишке разговорился с медсестрой, делая странные магические жесты. Потом вдруг предложил ей раздеться.
И молодая медсестра с какими-то странными истерическими нотками в голосе, странно улыбаясь, ответила:
– А что, думаешь, побоюсь?
И стала раздеваться. Богдан был ошарашен. В последующие дни он старался по пути в санчасть перехватить медсестру, но та обегала его десятой дорогой. Он решился зайти к ней с единственным вопросом:
– Что это было?
– Сама не знаю! – покачала головой медсестра, и лицо ее вспыхнуло. – Никогда со мной такого не бывало… Сколькие пытались меня соблазнить, даже возбудитель подсыпали – бесполезно. А тут… Ничего не понимаю!
Один христианин, прячась от ментов, по вечерам молился за баней. Он рассказывал, что не раз и не два, как только начинал он молиться, в пустой закрытой бане с грохотом падали на пол тазы. «Нечистая сила любит бани», – шепотом говорил он, оглядываясь по сторонам.
Величайшее событие моей жизни, когда я в первом своем карцере не головой или чувством, а всем существом своим познал мир иной, было таким насквозь светлым и радостным, что впору было вообще усомниться в существовании ада. Но в него заставляли меня верить непередаваемые ужасы земной жизни и настоящие бесы во плоти, которых я видел предостаточно. Были такие, для которых смыслом жизни, смыслом каждой минуты было беспрерывное творение зла – всему и всем вокруг. На особом, сочном лагерном языке про таких говорили: – Ядом дышит.
* * *
Но вера верой, а однажды мне по-настоящему дано было познать ад…
Очнувшись среди ночи, я вдруг с ужасом осознал, что не могу пошевелиться, не чувствую своего тела. Какая-то жуткая сила давила меня в темной бездне. Невозможно описать членораздельными словами это анонимное состояние мистически давящего ужаса. Всей силой воли силилась душа моя вырваться из немого объятия бездны. Я не мог ни о чем подумать, ни вспомнить слова молитвы – молча, беззвучно длилась страшная схватка. Так пробующие мускулы, упирая локоть в стол, силятся побороть руку соперника, но долго в неподвижном противоборстве и страшном напряжении их руки остаются застывшими…
Однако сила врага начала понемногу поддаваться… Мне уже легче, легче, я совсем одолеваю его! С самым отчаянным воем бессильной злобы повержена, отступила темная сила. Я снова ощущаю свое тело, легко открываю глаза, приподымаюсь. Все спят – значит, никто не слышал этого громкого крика, никто не вопил со сна. Рядом, в соседней кровати, похрапывает Сашка Гальперин. За окнами светает, скоро подъем. Постой, постой, где же я слышал этот гнусавый голос? Не он ли с завыванием вещает в сердце черносотенного кружка? Не он ли однажды на проверке сдавленно прошипел за моей спиной: «Жидовня-я-я позорная…» Ах ты, люциферище глистообразное, ничего-то у тебя не получилось! «Клипа» – имя твое! Так Кабала называет эту шелуху бытия.
29. ПАТОЛОГИИ
Был на «полосатом» (зона № 10) зек по кличке «Генерал Безухов». Безуховым он именовался потому, что уши свои послал в подарок очередному съезду, так как ему, мол, надоело слушать этими ушами их болтовню.
Безухов, по дикому своему нраву постоянно содержался во внутренней тюрьме концлагеря, в изоляторе. Там он всегда пребывал голым на голых же досках, так как любую одежду (и вообще все возможное) разрывал на кусочки и проглатывал вместе с пуговицами.
Спал он даже зимой при разбитом окне. Утром просыпался посреди припорошенных снегом нар, подымался, потягивался. От его голого красного тела шел пар. Дыхание клубилось, подобно дыму из печной трубы. Его выводили в туалет. По пути стоял бачок с раствором хлорной извести (для заливания в парашу, чтобы не так воняло). Генерал Безухов набирал черпак, подносил его… ко рту, вывивал, крякал и шел дальше…
Марченко достаточно подробно описывал самоистязания и самоедство зеков. Я тоже могу привести несколько историй.
Например, глотание домино – уже никого не удивляет. Врачи не хотят делать операцию: сам мол, в туалете как-нибудь выстрелишь из себя… А ведь такие вещи обычно делаются ради «канта» в больничке («день канта – год жизни»). Что делать? И вот является зек к врачу и говорит: «Я проглотил железнодорожный костыль». (Имеется в виду костыль, которым приколачивают шпалу…)
Ему не поверили, повели на рентген – действительно, костыль! Как можно проглотить его? А дело было так: «Шпагоглотатель» инструментами сгладил заусеницы, смазал костыль солидолом для скользкости, вытянул лицо пастью вверх так, что глотка уподобилась прямому шурфу, и медленно опустил в нее костыль головкой книзу…
Часто патологии связаны с половым вопросом. Уголовник Титов был отправлен во Владимир за то, что подстерег «вольную» учительницу в коридоре, бросился на нее и, едва прикоснувшись к ее юбке, ощутил полное удовлетворение.
В тюрьме он занимался эксгибиционизмом, демонстрируя обнаженные органы, как только медсестра открывала кормушку.
Но это только начальная ступень патологии. Другой уголовник во Владимирской тюрьме прославился тем, что отрезал собственный член и выбросил его в окно, когда мимо проходила начальница санчасти Елена Николаевна Бутова (Эльза Кох Владимирского Централа). И совсем уж не укладываются в сознание такие случаи, как вталкивание «якоря», сооруженного наподобие разветвленного рыболовного крючка в собственный мочеиспускательный канал… Здесь мы сталкиваемся с особым необъяснимым феноменом, который носит, пожалуй, национальный характер. Психологи говорят, что человек, который не любит самого себя – страшен для окружающих. Что же сказать о тех, у кого эта нелюбовь доходит до таких неизмеримых степеней…
В этой загадке – разгадка другой тайны: как народ, настолько беспорядочный, аморфный, пьяный и анархичный, не знающий никакой меры, сумел не чудом, не мгновенным усилием, а столетиями непрерывного, неуклонного натиска одолевать шаг за шагом всех своих соседей, созидая на кровавых костях величайшую в истории империю? Каким качеством своим победил он всех их? Это и есть та самая неопровержимая мощь, которая ведет на страшные самоистязания. Имя ей – русский демонизм. Он обладает неимоверной притягательной и парализующей силой; он всасывает, как бездонная топь, как взор василиска. Он переваривает, как плавильная печь… Недаром единственный по-настоящему народный (которого знает, любит и с надрывом распевает народ) русский поэт, Сергей Есенин, был певцом тоски, распутства, разрушения и гибели, певцом страшной красоты умирания… Как сама Смерть, идет этот народ все дальше, огнем и мечом опустошая все на своем пути, удушая даже мысль в самом ее зародыше, но при этом видит и слышит только свою смертную тоску, только свою переполненную смертью душу… Идет и удивляется: почему это другие ропщут, протестуют, защищают какие-то свои жалкие интересы? Разве что-нибудь может сравниться с тем адом, который он несет в самом себе? Уж не иначе, как они и виноваты во всем; в их судорогах и сокрыт корень зла… «Русскому мужику хуже всех…» Потому-то и хуже, что вместо обыкновенного жизненного устройства в собственном доме он предпочитает за хлебную корку, стакан водки да шовинистическую свистопляску с упоением и радостью резать, душить и насиловать других… Тот, кто сам себя не может спасти, невольно так и рвется «спасать» весь «неблагодарный мир»…
