– Что у вас общего с этими жидами?!
– А кто из нас интернационалист? – отвечали украинцы насмешливым вопросом.
Чувствовался страх чекистов перед тем, что и в «большой зоне» порабощенные народы смогут найти общий язык. Это уже катастрофа, потому что и в «большой зоне» искусное стравливание порабощенных наций – краеугольный камень имперской политики.
33. МАЙСКИЕ ЖУКИ
Помню, что-то неуловимое ужасно угнетало меня при разговорах некоторых зеков с ментами. Вроде и не говорилось при этом ничего особенного, так «за жизнь»… Не сразу я осознал, что это была абсолютно неприемлемая для меня ИНТИМНОСТЬ ТОНА. Палач и жертва как-то патологически подменялись папашей и сынком… И, однако, это именно то неуловимое, чем живет и дышит Россия.
Это психологический феномен ЕСТЕСТВЕННОЙ ТИРАНИИ, когда люди органически не могут представить себе иную форму взаимных отношений, кроме отношений палача и жертвы. Человек может быть недоволен своим местом в этой системе или конкретным событием, но никак не самой системой, органически имманентной его существу.
Белорусский националист Остриков спрашивал у меня: «Ты замечаешь, как охотно они общаются, при всем своем шовинизме, с людьми других наций? Часто гораздо охотнее, чем между собой!»
Я замечал такое, но не знал причину.
«У них часто очень тяжелый характер – злой, властный, нетерпимый. Когда они сталкиваются между собой, – коса находит на камень, невозможно ужиться. А другие терпимее – там уступят, здесь успокоят, что-то пропустят мимо ушей – легче ладить!» И Остриков широко улыбался, довольный своей наблюдательностью.
Справедливости ради замечу, что в России много и характеров безвольных, податливых, в общем, бесхарактерных, ищущих к кому бы прислониться. Но вот характеров равновесных, устойчивых, умеренных, трезвых – очень мало.
Я старался как можно меньше находиться в бараке, не только из-за физической, но и из-за духовной атмосферы. Убегал куда-нибудь, где людей поменьше, зелени побольше, где только небо да чернеющие леса виднеются за забором.
Как-то представился и особый случай развлечься. Один угодивший в России за решетку за «нелегальный переход границы», беженец из Китая, уверял, что майские жуки и прочая нечисть – сплошное лакомство.
– Если бы у меня был кусок мяса, – говаривал он, проглатывая слюнки, – я бы не съел его, а положил на солнышко. Заведутся черви – я стряхну их, пожарю и съем. Новые подрастут – опять стряхну. Вместо килограмма мяса – несколько кило отличных червей! Прямая выгода!
Я решил поймать хвастуна на слове. Уж по крайней мере майских жуков наловить можно. Шла весна, жуки вылуплялись из зеленеющей земли и грозно гудели над головой каждый вечер. Это, право, гораздо приятнее, чем писк бесчисленных мордовских комаров, от которых в мае не было спасения.
Под вечер за баней я со спортивным азартом, подпрыгивая, сбивал летящий «деликатес». Вскоре набралась целая банка. Я принес беженцу эту копошащуюся за стеклом массу и потребовал, чтобы он их съел в моем присутствии.
По обоюдному согласию церемония была отложена на следующий день, поскольку было уже поздно.
День выдался солнечный, весенний, теплый. Любопытная публика сходилась за баню. Беженец принес осколок бритвочки и начал разделывать тушки. У всех жуков обрезал крылышки, различал их по полу и у некоторых вырезал еще что-то из брюшка. Так, мол, положено в Китае.
Потом раздобыл где-то луковицу (!) и стал собирать какие-то особые пахучие травы. Затем налил на сковородку подсолнечного масла и поставил на огонь. Масло долго грелось, выпаривалось и густело (так нужно!), прежде чем он забросил в него смесь жуков и нарезанной зелени.
И вот – готово.
Затаив дыхание, смотрим мы, как беженец, хрустя, уплетает свое блюдо двумя палочками. Молодой литовец Алексис Пашилис решается попробовать. Я отказываюсь, чем навлекаю на себя искреннее возмущение повара. Он воспринимает это как сомнение в его кулинарных способностях.
Публика делится впечатлениями, удивляется, с трудом соглашается верить собственным глазам.
– Все это европейские предрассудки! – уверенно говорит нам повар. – Хотите, сделаю на всех?
– Как-нибудь в другой раз…
– Эх, вы…
34. КИБУЦЫ В МОРДОВИИ
Был у нас в лагере еврейский парень по фамилии Вындыш. Вел он себя странно, и мы держались с ним осторожно. Интересна эта история.
Он был довольно безразличен к своему народу, воспитан в детдоме и напичкан детдомовской моралью, моралью голодной борьбы за выживание любой ценой.
Была у него в ранней юности своеобразная трагедия. Влюбился он в одну девушку самой чистой любовью, встречался с ней. Однажды, когда он поцеловал свою небесную принцессу смелее обыкновенного, она, запнувшись, промолвила:
– Я только ракообразно…
Прямо в душу нагадила! Он к ней с возвышенной мечтой, а она…
«Ракообразно»!
Это было невыносимо.
Служил Вындыш в Морфлоте. Во время Шестидневной войны его корабль оказался поблизости от американского. Вындыш уже знал, сколько американец зарабатывает в час. Ночью он потихоньку спустился на веревочке из иллюминатора и поплыл к американским огням. Неожиданное течение стало сносить его в открытое море. Он закричал в американскую сторону. Но услышали бдительные большевики. Они мигом настигли его на лодке. На следствии Вындыш нагло заявил, что плыл не на американский корабль, а на Крит… освобождать Манолиса Глезоса! КГБ опешило… Поскольку в таких делах подсудным является именно намерение, чекистам нужно было как-то вытащить из него соответствующие показания. К Вындышу подсадили еврея-стукача, который сумел уговорить его, зеленого, «для его же блага» подписать американский вариант бегства. Вындыш получил за это пятнадцать лет – ему и тут вспомнили, что он еврей.
Русские обычно, даже когда такой побег совершается с нападением на стражу, отделываются меньшими сроками. Стандартный срок у русских – десять лет, от силы двенадцать.
Это был единственный случайный человек, каким-то боком причастный к нашей общине. Он ни в чем серьезном не участвовал, хотя и проявлял излишнее любопытство.
Мы жили кибуцом. Взаимопомощь была организована блестяще. Все, что удавалось тайно добыть сверх лагерного пайка – распределялось на всех. Если кто-то подвергался репрессиям больше других, – ему помогали все остальные, выделяя пищу из своей доли, а в случае крайностей – были готовы поддержать акциями протеста. Кибуц имел свои «отделения» в каждом бараке, так как везде были наши. В моей секции жили Сашка Гальперин и Лева Ягман («мама Лева» – звали мы его за материнскую заботливость). Лева постоянно был озабочен добычей пропитания для своих прожорливых питомцев, из которых Сашка выделялся особо анархичными, я бы даже сказал, неандертальскими нравами. Он мигом пожирал свою долю, произнося скороговоркой всякие шуточки жующим ртом. Через несколько секунд он уже исчезал, как невидимка, оставляя на тумбочке полный хаос: крошки, кружку, бумажки, а мы, ворча, наводили порядок или пытались разыскать виновника. Он был сплавом холерического темперамента с навыками студенческого общежития. Сашка, при типично еврейской внешности, был голубоглазым блондином, и мы звали его в шутку «белокурой бестией». Когда он пытался запускать бороду, она расходилась реденькими золотыми лучами, что давало повод к новому прозвищу: «Гелиос». Сашка злился и обещал отомстить мне именем какого-нибудь греческого «полубога-полушмока».
Кибуц помогал и другим – после голодовок, когда людей отправляли во Владимир, когда кто-то выходил из карцера. Менты страшно злились, видя, как мы всегда в столовой собираемся за одним столом, гуляем по лагерю вместе, усаживаемся отдыхать на одну вагонетку во время перерыва в рабочей зоне.
Так жили и другие общины, но именно наше поведение вызывало почему-то особо болезненную реакцию ментов. «Евреи – это подрыв!» – было написано на их злобных мордах.
Удивительным было разнообразие лиц, характеров и увлечений в нашей маленькой общине.
С Толиком Альтманом тяжело было разговаривать о чем-нибудь серьезном, до того он обожал все вышучивать. В свободное время он вырезал из дерева африканских идолов с таким искусством, будто родился в джунглях. Он был физически крепким сероглазым человеком с темнорусыми волосами и печальным выражением лица, всегда готового, однако, рассыпаться шуточками и улыбками.
Бутман был его противоположностью. Серьезный до смешного, очень положительный, «породистый» (по выражению одного поляка), полный брюнет, он любил расспрашивать, интересовался каждой судьбой с мягкой настойчивостью. За его массивную комплекцию зеки, шутя, величали его: «Масса Бутман, большой белый хозяин». Это выражение очень гармонировало с его видом, но Гиля страшно злился, не мог этого вынести из-за своей чрезмерной серьезности и приверженности левым взглядам. Боря Пенсон тоже был шутливой художественной натурой, но при этом умел говорить и серьезно, был очень практичным человеком, твердо стоящим на ногах. Худощавая комплекция, темные волосы, типично еврейские глаза, курносый носик с веснушками, пухлые губы.
