Когда Венуста Худионовна учила Катю своим премудростям, ей нет-нет, да и приходилось отвечать на вопросы своей любознательной ученицы.
– Зачем нужны такие сложности: учить язык, нравы, обычаи? Разве не проще рассчитать, в какое время надо проникнуть в Черную Дыру, найти нужное место, попасть в него - библиотеку или сокровищницу - и взять то, что надо?
Девушке показалось, что старая профессор посмотрела на неё с сожалением.
– Тогда это будет просто воровство. Иное дело - спасти раритет от огня, наводнения, взять на сохранение, потому что он все равно погибнет и в любом случае останется без хозяина...
– Значит, дело только в этике того или иного поступка? Не проще ли тогда просто дать погибнуть тому, что и так должно погибнуть?
– Потомки должны знать, как все было, а не гадать, - ответила вроде понятно её учительница, но в глубине души Катя осталась при своем мнении, что принципы белых историков попросту надуманы.
– Тогда уж человечнее было бы спасать хозяина.
– Это невозможно. Такое действие - вмешательство в ход самой истории.
Но главное оказалось не в этом. Никогда нельзя было быть полностью уверенным в том, что попадешь именно в то место и время, которое нужно. Иногда кривая времени делала какой-то там виток и тогда все расчеты были, мягко говоря, неверны.
От нарисованной картины применительно к ней самой Катя затосковала и для возвращения в образ взглянула на Антипа. Он был так увлечен орехами, что ничего вокруг не замечал. Залез в кузовок - один хвост торчал наружу и совсем забыд о своем обещании предупреждать Катю о возможной опасности. Для чего она тогда брала его с собой? Орехами откармливать?
– Антип, - строго сказала юная колдунья, - возьми свои орехи и грызи их перед юртой.
– Мне и здесь хорошо, - не согласился домовой. - Я потому и в кузовок залез, чтобы не слышать воплей глупой женщины.
– Ты об этой фигурке? Она вовсе не глупая. К тому же, она выполняет мое приказание. И смотри, как тщательно делает. Не то, что некоторые, которые обещали меня обо всем предупреждать...
– Это все от того, что ты сама ленишься поплакать о хорошем человеке, - назидательно сказал Антип.
– Ты-то откуда взял, что он был хороший?
– Я чувствую. Послушать хотя бы это женщину. По плохому человеку никто не станет так убиваться!
– Ну, ты наивный! - хмыкнула Катя. - Не слышал, что есть такие женщины - плакальщацы? Их за плату к покойнику приглашают. Вот я и поручила этой голубой фигурке оплакивать Садыбая вместо меня... И вообще, Садыбая он пожалел! Человека, которого никогда не видел. Может, он таким гадом был, что джигиты после его смерти перекрестились?.. То есть, я хочу сказать, возблагодарили Аллаха...
– Все равно, - упрямо повторил Антип. - Старые люди говорили, мертвых нельзя поминать плохо...
– Всю жизнь просидел за печкой, - съехидничала Катя, - а обо всем рассуждаешь, как философ!
– За моей печкой ума больше наживешь, чем в инй школе, - отпаировал домовой.
Но к выходу все же поскакал и уселся там со своими орехами.
А Кате нужно было посидеть и подумать, что делать дальше. Как-то получалось, что далеко идущие планы у неё не выстраивались. Сначала она этому огорчалась, но потом нашла для себя оправдание: просто она не стайер, а спринтер. И потому у неё хватает дыхания только на короткие дистанции: добежала до очередной небольшой цели, переведи дух и реши, что делать дальше?
Леон поймал её чересчур легко. А почему? Недодумала. Недоделала. Туманом прикрылась! А опытный человек её по этому туману и нашел...
– Бежит! - пискнул Антип. - Твой врач бежит!
– Какой же он мой? - проворчала Екатерина, но коснуться палочкой фигурки не забыла: поплакала и будет!
Теперь она закрыла лицо покрывалом: этот врач шастает туда-сюда, а изображать на лице следы слез и страданий Кате не хочется. Лень.
– Гюзель! Госпожа моего сердца! Прости, что мешаю предаваться горю... Но я должен сообщить: вернулся наш посланник. Передовой отряд тумена разбил урусов и гонит их по полю. А две сотни уже заняли город...
Катя услышала вдалеке заунывные крики и ритмичный стук бубна. Заметив, что она прислушивается, Тахаветдин пояснил:
– Шаман благодарит бога войны Сульдэ. Приказано сворачивать стан. Мы идем на Уразан.
Рязань! - поняла Екатерина, испытывая жгучее желание бросить в радостную физиономию врача что-нибудь тяжелое.
Скорее всего, урусы - те самые дружинники, встреченные ею в начале пути. И князь, и Мирошка убегают сейчас от страшного врага. Страшного своей численностью. Что такое жалкая кучка воинов перед несметными полчищами врага? Это не просто урусы побеждены в поле возле маленького городка. Это её предки!
Кате захотелось плакать. Реветь во весь голос. Вот действительно горе, а не гибель какого-то неизвестного ей Садыбая!
И что значит перед этим горем какой-то жалкий клочок пергамента!.. Жалкий? Но если теперь для погибающих она ничего не может сделать, то для будущего, для своих потомков...
Тахаветдин, похоже, не удивлялся её молчанию. И повторил ещё раз:
– Сейчас придут слуги разбирать юрту.
– А я? - машинально спросила Катя.
Врач оживился. Юная вдова потихоньку приходит в себя. Это хорошо, что пока она растеряна. Быстрее поймет, что её спасение - в нем! Вряд ли она так уж любила этого низкорослого угрюмого Садыбая, который к тому же вдвое старше её.
– Великий полководец Джэбэ выделил мне верблюда. На нем поедет ханум.
Он не стал говорить, что его слуга Цырен по приказу своего господина как раз сейчас сооружает для неё паланкин. Не поедет же она среди воинов, накрытая лишь тонким покрывалом. А если подует ветер, что может открыться нескромным мужским взглядам!
И хотя именно так ехали многие другие женщины, Тахаветдин не хотел, чтобы будущая его жена - в том, что Гюзель ответит ему согласием он ничуть не сомневался - выставляла на обозрение хотя бы краешек своих шальвар! Все это должно принадлежать только ему!
И, конечно, он не расскажет ей, что сам ходил к полководцу Джэбэ с просьбой разрешить оставить молодую женщину при себе, не отправлять её в тыл. Однажды, именно в тылу, она уже подверглась нападению, так что пусть едет рядом с будущим мужем...
– Ишь, как тебе повезло! - посмеялся барс степей. - А мне в этом походе попадаются сплошь одни неверные. Они так робки, пугливы, ни слова не понимают. Иное дело, мусульманка. Говорят, одна из жен Садыбая - редкая красавица. Не она ли послана тебе Аллахом? Не покажешь ли её своему господину?
Но, заметив, как изменился в лице молодой врач, лишь подивился:
– Неужели она успела так сильно поразить твое сердце? Не бойся, я не стану отбирать твою находку. Разве самая редкая красавица может сравниться по ценности с хорошим врачом?.. Обойдусь пленными урусками. Разрешаю даже выбрать среди них одну - в служанки своей ханум.
Тахаветдин не станет рассказывать об этом Гюзель. И не будет её торопить. А тем более, силой склонять на брачное ложе. Он молод, хорош собой, и разве он слепой, чтобы не видеть, как загораются при виде его глаза самых знатных ханум. У него хватит мужских достоинств, чтобы привлечь сердце молодой женщины. А кроме того, он будет так заботиться о Гюзель, что она просто не сможет обходиться без него!
Пока пусть горюет. Несколько слезинок с её прекрасных глаз пусть достанутся памяти Садыбая, а больше она никогда не будет плакать, об этом Тахаветдин позаботится.
Когда он приказывал Цырену смастерить паланкин, то выглядел таким возбужденным, что слуга не верил собственным глазам. И это его спокойный бесстрастный хозяин! Он уже не напоминал человека знатного, ученого, а был подобен меджнуну[3]. Он даже стал разговаривать сам с собой!
Изумление на лице слуги Тахаветдина даже позабавило. Да, он влюблен! Влюблен впервые в жизни!
Так думал он и воспарял от счастья к небесам, пока одна мысль не омрачила его чело: а что, если Гюзель не разделит его восторги?
Ему захотелось сорвать с неё покрывало, заглянуть в глаза, потребовать ответа... Что делает с человеком любовь! Со времени их встречи не прошло и дня, а он уже целиком в её власти. Конечно, благоразумие взяло над ним верх. Кто умеет ждать, тот получает все, - так успокоил себя молодой врач.
Он подвел верблюда к Гюзель, которая, завернувшись в покрывало, сидела на тюке сухой травы и прижимала к себе кузовок с белкой, и заставил животное опуститься перед нею. Женщина вошла в паланкин.
Глава четырнадцатая
И просветлел мой темный взор,И стал мне виден мир незримый,И слышит ухо с этих пор,Что для других неуловимо.
Алексей Толстой
Екатерина ехала на верблюде в сооружении типа птичьей клетки. Только вместо прутьев на каркас был натянут плотный шелк. Лишь с одной стороны шелк был пригнан неплотно, через него Катя в свою клетку вошла, но зато в просвет между двумя полотнищами она могла взглядывать на мир,проплывающий снаружи.
