Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого, каким он считал себя, человека, и, главное, такого простого, ничем не выдающегося человека. Кроме того, его прежние отношения к Кити — отношения взрослого к ребенку, вследствие дружбы с ее братом, — казались ему еще новою преградой для любви. Некрасивого, доброго человека, каким он себя считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы быть любимым тою любовью, какою он любил Кити, нужно было быть красавцем, а главное — особенным человеком».
Далее следует прямо-таки сокровенный пассаж: «Слыхал он, что женщины любят часто некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин».
Понимала ли Соня, что творится в душе Толстого?
Навряд ли, она поняла это впоследствии, много позже, когда уже ничего нельзя было изменить.
12 сентября 1862 года Дев Николаевич записал в дневнике: «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить, Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий, пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать все и при всех. Господи, помоги мне».
13 сентября: «Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».
Такие же чувства обуревали и Левина. «...Пробыв два месяца один в деревне, он убедился, что это не было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему будет отказано. И он приехал теперь в Москву с твердым решением сделать предложение и жениться, если его примут. Или... он не мог думать о том, что с ним будет, если ему откажут».
14 сентября: «4-й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, то есть нынче 14. Боже мой, как я боюсь умереть. Счастье, и такое, мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне... Спал только полтора часа, но свеж и нервозен страшно. Утром то же чувство... Положение объяснилось, кажется. Она странная... не могу писать для себя одного. Мне так кажется, я уверен, что скоро у меня уже не будет тайн для одного, а тайны для двух, она будет все читать... Что-то будет».
15 сентября: «Не сказал, но сказал, что есть, что сказать».
Он решился 16 сентября, в субботу, вечером. Чуть ли не весь день провел у Берсов, и, улучив минутку, пригласил Соню в комнату ее матери, где никого в то время не было, и отдал ей письмо, которое уже несколько дней носил в кармане. Соня схватила письмо и тут же устремилась бежать вниз, в комнату, где жила с сестрами. Там письмо было прочтено.
«Софья Андреевна, мне становится невыносимо, — писал Толстой. — Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухожу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собою это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать вам все. Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это несправедливо. Повесть ваша засела у меня в голове, оттого что, прочтя ее, я убедился в том, что мне, Дублицко-му, не пристало мечтать о счастье, что ваши отличные поэтические требования любви... что я не завидую и не буду завидовать тому, кого вы полюбите. Мне казалось, что я могу радоваться на вас, как на детей. В Ивицах я писал: “Ваше присутствие слишком живо напоминает мне мою старость, и именно вы”. Но и тогда и теперь я лгал перед собой. Еще тогда я мог бы оборвать все и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увле -чения делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что напутал у вас в семействе; что простые, дорогие отношения с вами, как с другом, честным человеком потеряны. И я не могу уехать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради бога не торопясь, скажите, что мне делать? Чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер со смеху, если бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучиться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать: да, а то лучше скажите: нет, ежели в вас есть тень сомнения в себе. Ради бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услышать: нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести.
Но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасно!»
Соня пробежала по письму глазами, наткнулась на фразу: «Хотите ли вы быть моей женой», и уже хотела вернуться к Толстому с утвердительным ответом, но в дверях столкнулась со старшей сестрой. По иронии судьбы Лиза оказалась первым человеком, узнавшим о том, что Лев Николаевич сделал Соне предложение. Следующей стала Любовь Александровна, а чуть позже уже весь дом узнал о случившемся и бросился поздрав -лять жениха и невесту.
Поздравления продолжались и на следующий день, 17 сентября, когда праздновались именины Сони и ее матери. Соня была на седьмом небе от счастья. Свадьбу было решено играть очень скоро — через неделю. «Жених, подарки, шампанское. Лиза жалка и тяжела, она должна бы меня ненавидеть. Целует», — вечером написал в дневнике Лев Николаевич.
Кстати говоря, первое предложение Левина было отвергнуто Кити: «Он взглянул на нее; она покраснела и замолчала.
— Я сказал вам, что не знаю, надолго ли я приехал... что это от вас зависит...
Она все ниже и ниже склоняла голову, не зная сама, что будет отвечать на приближавшееся.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать... я хотел сказать... Я за этим приехал... что... быть моею женой! — проговорил он, не зная сам, что говорил; по, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила:
— Этого не может быть... простите меня...
Как за минуту тому назад она была близка ему, как важна для его жизни! И как теперь она стала чужда и далека ему!
— Это не могло быть иначе, — сказал он, не глядя на нее».
В понедельник, 18 сентября, произошло объяснение между женихом и отцом его невесты. Оно было недолгим и по сути своей формальным. Толстой объяснил, что его намерения, которые он из скромности скрывал до поры, были изначально неверно истолкованы, и на том дело закончилось. Андрей Евстафьевич снова стал с ним приветлив и дружелюбен.
Несмотря на то, что от предложения до свадьбы было совсем мало времени, Толстой успел передумать и начал сомневаться в правильности принятого решения. «Непонятно, как прошла неделя, — можно прочесть в его дневнике. — Я ничего не помню; только поцелуй у фортепьяно и появление сатаны, потом ревность к прошедшему, сомненья в ее любви и мысль, что она себя обманывает».
Глава девятая НЕИМОВЕРНОЕ СЧАСТЬЕ
Если в преддверии свадьбы, Толстой и передумал жениться, не захотел связывать себя, то взять назад свое предложение, отказаться от намерения жениться на Соне, когда дело зашло столь далеко, было уже невозможно. Подобный поступок мог навек погубить репутацию Толстого в глазах света, приклеив к нему ярлык бесчестья или, хуже того — сумасшествия, а к собственной репутации Лев Николаевич всегда относился весьма бережно, если не сказать — трепетно. Несмотря на все свои причуды и странности, граф Толстой всю жизнь продолжал оставаться «человеком из светского общества», всячески это общество эпатируя. «По своему рождению, по воспитанию и по манерам, — писал сын Льва Николаевича Илья, — отец был настоящий аристократ. Несмотря на его рабочую блузу, которую он неизменно носил, несмотря на его полное пренебрежение ко всем предрассудкам барства, он барином был, и барином он остался до самого конца своих дней».
Можно предположить, что изощренное воображение, вдобавок натренированное писательством, подсказало Толстому превосходный выход из создавшегося положения. Накануне свадьбы он дал прочесть своей невесте, невинной, восторженной и безгранично влюбленной девушке, все свои дневники, беспощадно откровенные, а местами даже шокирующие. Вот, например, Лев Николаевич пишет о своей любовнице — крестьянке: «Ее нигде нет — искал. Уж не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресьнценья и не могу». Впрочем, одно лишь отражение «романа» с Валерией Арсеньевой могло заставить Соню призадуматься.
