— Берегись! — кричу я.
Человек отпрыгивает. Я теряю сосредоточение. Железная тварь больше не подчиняется мне. Она отчаянно мечется из стороны в сторону и наконец сбрасывает меня в траву.
— Позвольте вам помочь.
Мужчина протягивает руку, и я берусь за нее, поднимаюсь на дрожащие ноги.
— Вы ушиблись?
Я вся исцарапалась и, конечно же, ушиблась. Шаровары порвались, из-под них виднеются чулки, все перепачкано пятнами зелени и кровью.
— Вам бы следовало быть поосторожнее, — сержусь я.
— Вам бы следовало смотреть вперед, мисс Дойл, — отвечает он мне хорошо знакомым голосом, разве что немного более хриплым.
Я резко вскидываю голову — и вижу перед собой его: длинные темные локоны спадают из-под рыбацкой шапки. На спине — походный мешок. Парень одет в пыльные штаны с подтяжками и в простую рубашку, рукава закатаны до локтя. Все это так знакомо… Но все же это не тот мальчик, с которым я рассталась на Рождество. За прошедшие месяцы он превратился в мужчину. Плечи стали шире, черты лица заострились. И еще что-то в нем изменилось, что-то, чему я не могу найти определения. Мы стоим друг против друга, мои руки крепко сжимают руль велосипеда, и железная тварь разделяет нас.
Я выбираю слова, как будто перебираю острые ножи.
— Как приятно снова тебя увидеть…
Он осторожно улыбается.
— Ты, как я вижу, освоила велосипед?
— Ну, за эти месяцы вообще много чего произошло, — огрызаюсь я.
Улыбка Картика гаснет, и я ругаю себя за несдержанность.
— Ты сердишься.
— Ничуть, — возражаю я с коротким резким смешком.
— Я ведь тебя не корю за это.
Я нервно дергаю головой.
— Я все думала, что братство Ракшана… вдруг ты…
— Умер?
Я киваю.
— Вроде бы нет.
Он поднимает голову и я вижу темные круги под его глазами.
— Ты здоров? — спрашиваю я. — Ты не голоден?
— Пожалуйста, не надо обо мне беспокоиться.
Он наклоняется, и мне кажется, что он хочет меня поцеловать.
— А как сферы? Что там новенького? Ты вернула магию, создала союз? Сферы защищены?
Он только и хочет знать, что о делах в сферах. У меня внутри возникает такая тяжесть, как будто я проглотила кусок свинца.
— Я все держу в руках.
— А… а ты не видела в сферах моего брата? Ты видела Амара? — спрашивает он с отчаянной надеждой.
— Нет, не видела, — отвечаю я, смягчаясь. — Так ты… так ты не мог прийти раньше?
Он отводит взгляд.
— Я не хотел возвращаться.
— Я… я не понимаю, — бормочу я, когда ко мне возвращается дар речи.
Картик сует руки в карманы.
— Думаю, будет лучше, если мы пойдем разными дорогами. У тебя свой путь, а у меня свой. Похоже, наши судьбы больше не связаны.
Я моргаю, стараясь не подпустить к глазам слезы. «Только не реви, Джемма, ради всего святого!..»
— Н-но ты говорил, что хотел бы стать частью союза. Объединиться со мной… с нами…
— Я передумал.
Он держится так холодно, что я гадаю, а осталось ли у него живое сердце? Что вообще с ним произошло?
— Джем-ма! — кричит с другой стороны холма Фелисити. — Вернись, теперь очередь Элизабет!
— Они тебя ждут. Давай-ка помогу, — говорит Картик, протягивая руку к велосипеду.
Я дергаю машину в сторону.
— Спасибо, я не нуждаюсь в твоей помощи. Это не твоя судьба.
Толкая перед собой железную тварь, я бегу по дороге, чтобы Картик не заметил, как глубоко он меня ранил.
Я ухожу под тем предлогом, что мне нужно заняться ушибленной коленкой. Мадемуазель Лефарж предлагает помощь, но я клянусь, что отправлюсь прямиком к Бригид, чтобы она меня перевязала. Вместо того я ускользаю в лес и спешу к лодочному сараю, где могу спрятаться и заняться куда более глубокими ранами. Маленькое озеро отражает медленное движение скитальцев-облаков.
— Каролина! Каролина!
Старая цыганка, мать Елена, бродит по лесу. Ее серебристые волосы повязаны ярко-голубым платком. На груди висят ожерелья. Каждую весну, когда сюда являются цыгане, мать Елена приходит вместе с ними. Это ее дочь Каролину моя мать и Сара увели в восточное крыло, чтобы принести в жертву. Мать Елена не смогла вынести потерю горячо любимой дочери; она повредилась в уме и теперь больше похожа на призрак, чем на женщину. Она не отходит далеко от цыганского лагеря. В этом году я еще ее не видела и поражена, какой она стала худой и хрупкой.
— Ты не видела мою малышку Каролину? — спрашивает она.
— Нет, — чуть слышно отвечаю я.
— Каролина, любимая, не надо вот так со мной шутить! — говорит мать Елена, заглядывая за толстое дерево, как будто они с дочерью просто играют в прятки. — Ты не поможешь мне найти ее?
— Да, — говорю я, хотя у меня болит сердце при мысли о том, что я присоединюсь к матери Елене в ее тщетных поисках.
— Она такая баловница, — говорит мать Елена. — И умеет очень хорошо прятаться. Каролина!
— Каролина! — вторю ей я.
Я заглядываю под кусты и за деревья, делая вид, что ищу девочку, убитую много лет назад.
— Получше смотри! — наставляет меня мать Елена.
— Буду, — лгу я и от стыда краснею до самой шеи. — Буду смотреть.
В тот момент, когда мать Елена меня не видит, я сбегаю в лодочный сарай и глубоко вздыхаю от облегчения. Я подожду здесь, пока старая женщина не вернется на цыганскую стоянку. В слабом солнечном свете танцуют пылинки. Я слышу стук молотков рабочих и полный надежды зов матери, ищущей дочь, которую невозможно найти. Я знаю, что случилось с малышкой Каролиной. Я знаю, что это дитя было убито, едва не отдано в жертву тварям Зимних земель двадцать пять лет назад. Я знаю ужасную правду о той ночи, но мне хотелось бы ничего не знать.
Я задеваю весло, стоящее у стены сарая, и оно падает на меня. Я подхватываю его, и ощущение тяжелой гладкой древесины в ладони вызывает особое чувство во всем теле… это нечто такое, чего я не испытывала много месяцев… ощущение приближающегося видения. Все мышцы напрягаются. Я крепко сжимаю весло, ресницы трепещут, и шум крови становится все громче и громче у меня в ушах. А потом я куда-то проваливаюсь и несусь сквозь свет, как будто вижу сон во сне. Образы мчатся мимо меня и перемешиваются, я словно вращаю калейдоскоп. Я вижу леди в платье цвета лаванды, она что-то быстро пишет при свете лампы, ее волосы прилипли к покрытому потом лицу. Звуки — унылый плач. Крик. Пение птиц.
Новый поворот калейдоскопа — я на улицах Лондона. Леди жестом предлагает мне идти за ней. Ветер бросает под ноги какую-то афишу. Еще один листок — это сообщение об иллюзионисте докторе Ван Риппле. Я поднимаю его — и оказываюсь в зрительном зале. Мужчина с черными волосами и с аккуратной эспаньолкой кладет в коробку яйцо, и яйцо исчезает. Хорошенькая леди, приведшая меня сюда, уносит коробку и возвращается на сцену, где иллюзионист погружает ее в транс. Он держит большую грифельную доску, а леди куском мела, который схватила обеими руками, пишет, как одержимая: «Нас предали. Она обманщица. Дерево Всех Душ живо. Правда в ключе». Изумленная толпа аплодирует.
Я снова на улице. Леди впереди меня, она бежит, спотыкаясь на скользких от сырости булыжниках, мимо маленьких темных домов. Она бежит, спасая свою жизнь, обезумев от страха.
На реке перекликаются бродяги. Длинными баграми они выуживают из воды холодное мертвое тело леди. Она сжимает в руке клочок бумаги. На листке сами собой появляются слова: «Только ты одна можешь спасти нас…»
Видение уносится, как поезд, промчавшийся сквозь меня, улетает прочь. Я прихожу в себя в пыльном лодочном сарае, руки стискивают весло. Дрожа, я опускаюсь на пол и бросаю сломанную деревяшку. Я отвыкла от мощной силы видений. И никак не могу отдышаться.
Наконец я, спотыкаясь, выхожу и жадно глотаю свежий прохладный воздух. Солнце творит свою магию, рассеивая последние остатки видения. Дыхание выравнивается, голова перестает кружиться.
«Дерево Всех Душ живо. Только ты одна можешь спасти нас. Правда в ключе».
Я не имею ни малейшего представления о том, что все это значит. Голова болит, ровный, ритмичный стук молотков, несущийся над лужайкой, ничуть не улучшает дело.
Мать Елена пугает меня. Она дергает себя за косу, прислушиваясь к молоткам.
— Там зло. Я его чувствую. А ты чувствуешь?
— Н-нет, — бормочу я и направляюсь к школе.
Мать Елена идет за мной. Я прибавляю шагу. «Пожалуйста, пожалуйста, уйди! Оставь меня в покое!» Мы добираемся до поляны и маленького холма. Отсюда, с его вершины, видна школа Спенс, величественно вздымающаяся над деревьями. И рабочих видно. Они на толстых веревках опускают с крыши большие листы стекла и устанавливают их на место. Мать Елена тяжело дышит, ее глаза округляются от страха.
— Они не должны этого делать!
Она быстро идет к зданию школы, крича что-то на незнакомом мне языке. Но я прекрасно слышу тревогу в ее голосе.
