– Сколько у вас теперь кошек? – спросил Данглар, глядя на грациозно мелькавшие тени.
– Маленькая выросла, – сказал Адамберг, – и оказалась очень плодовитой. Шесть или семь, не знаю, они для меня все на одно лицо, кроме матери, потому что она приходит иногда потереться об меня.
– Благодаря тебе она увидела свет божий и теперь тебя любит, hombre[4], – сказал Лусио. – У нас было два помета, и их теперь девять: Педро, Мануэль, Эсперанса, – перечислял он, считая на пальцах.
Не дожидаясь, пока Лусио закончит, Адамберг вручил Данглару стопку бумаг.
– Я распечатал отчеты. Алчная супруга, плохая мать. Что касается участи маленького Амадея, то до пяти лет про него ничего не известно.
– Кармен и Франческа, – подытожил Лусио.
– Селеста ведь и правда появилась, когда мальчику исполнилось пять лет, – сказал Данглар, протянув свой бокал Кромсу.
– Откуда она взялась?
– Из деревни возле Сомбревера, с хорошими рекомендациями. Она осторожно намекнула, ибо стучать не в ее правилах, что, не будь ее, мальчонка никогда бы не узнал, что такое человеческие чувства и даже просто нормальная еда. Его мать уходила, когда ей заблагорассудится, ездила в Париж или еще куда-нибудь, а отец до ночи работал в своем кабинете. Все заботы легли на плечи Селесты, и по сей день ничего не изменилось. Так что, в сущности, объяснила она, если не считать потрясения и горя, смерть матери ничего не изменила в повседневной жизни Амадея.
– Как он отреагировал, узнав, что отец не покончил с собой?
– Испытал облегчение, что можно себя в этом не винить. Но понял, что теперь из него выйдет “клевый подозреваемый”, это его слова. Он ждет, что его вот-вот арестуют. У них там все замерло, только Виктор разбирает бумаги Мафоре, а Пеллетье продолжает вкалывать – убийство не убийство, а лошадям жрать подавай. Амадей бродит по лесам и долам, у него на штанах полно колючек. Иногда он садится на скамейку, чтобы их отодрать.
– Очко в его пользу.
– Вряд ли, – сказал Данглар. – Он не знает, чем себя занять, а руки чешутся.
– А вот это, – вмешался Лусио, – вопрос экзистенциальный. Почему руки чешутся? Вот у меня осталась одна рука, и то я вечно себе его задаю. В мои-то годы.
Лусио потерял руку еще в детстве, во время Гражданской войны в Испании, и ампутация породила у него навязчивое чувство, бесконечно возникающее наваждение. Дело в том, что как раз перед тем, как Лусио потерял руку, его укусил паук и ему не удалось дочесать укус. И это вот “дочесать” стало для него жизненно важным концептуальным понятием. Надо во что бы то ни стало дочесать до конца, иначе так и будешь мучиться всю жизнь.
– Амадей оживляется, только когда Виктор, отвлекаясь от работы, приходит к нему, – продолжал Данглар. – Судя по всему, у Амадея нет иной точки опоры, кроме Селесты и Виктора. Подружки у него тоже нет. Виктор его оберегает, это очевидно. Такое ощущение, что он всю жизнь только этим и занимался. Каждые два часа он выходит из кабинета, чтобы прогуляться с ним.
– А что Виктор?
– Он, как и все остальные, понятия не имеет, кто мог убить его патрона. И Алису Готье. Вуазне заикнулся было о виновности Амадея, но Виктор так насупился, что складки на лбу сползли ему на глаза, словно фуражка. Он отвернулся от Вуазне, видимо, чтобы не ударить его. Потом успокоился и сказал: “Исландия, черт возьми, что ж еще? Я же рассказал о том психованном убийце, вам мало?” Вуазне, на свою беду, возразил, что идентифицировать того человека, равно как и остальных членов их группы, нет никакой возможности. “Значит, – сказал Виктор, – из-за своей беспомощности вы решили наброситься на Амадея? Потому что лучше синица в руке?” Кстати, о птичках – это серые вороны. Вуазне огорчился, он, по-моему, надеялся увидеть воронов. Я думаю, опрашивая свидетелей, он сплоховал из-за истории с башней. Но все-таки он не пожалел времени и разложил помет в несколько рядов вокруг домика Селесты, тайком от нее.
– Прекрасно. Хоть какая-то от нас польза есть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ваш Амадей, – прервал его Лусио, – он вам сам сказал, что неизвестно, где он был до пяти лет?
– Сам.
– Ну, так ничего удивительного, что у него руки чешутся. Он еще не дочесался, вот и все.
– Проблема в том, что он не хочет чесаться, – сказал Адамберг. – Он стер все воспоминания и теперь не в состоянии сказать, где он был, с кем и почему.
– Значит, его сильно укусили.
– По идее, он был в какой-то клинике, и явно не из дешевых. Его отец очень богат.
– В клинике, как же. Там, где он был, ему сильно досталось. Надо вынудить его дочесаться, другого выхода нет. А родители ведь знали, где находится ребенок, то есть они те еще суки. Это разве не мотив для убийства? Пальнешь из ружья разок – и все счета оплачены.
– Лусио, в Париже убили еще одну женщину, а она к детству Амадея не имеет никакого отношения.
– Ее убили одновременно с ним, женщину эту?
– Накануне.
– Так это чтобы вас надуть. За тобой идут по следу собаки? Подбрось им падали и спокойно иди своей дорогой.
– Вот и я то же самое сегодня сказал, – заметил Данглар, – но другими словами. В любом случае Анри Мафоре не эксплуатировал Селесту. Во-первых, он завещал ей полмиллиона, а во-вторых, она сама захотела во что бы то ни стало жить в лесной хижине, тут нет никаких сомнений. Амадей объяснил это Эсталеру. В конце дня он соглашался разговаривать только с Эсталером.
– Слушаем тебя, hombre.
Лусио впервые так к нему обратился, и Данглар воспринял это как особую честь. Ему казалось, что старик невысоко ставит его интеллектуальные способности.
– Она давно заприметила этот домик, старую сушильню для яблок, но ждала, пока Амадею исполнится двенадцать лет, и только тогда обратилась к хозяину с просьбой. Каждый вечер, всю жизнь, – я пытаюсь воспроизвести ее собственные слова в передаче Амадея, – засыпая, она “уходила в свою хижину”, чтобы забыть обо всех заботах. “В воображаемую хижину, разумеется, – сказала она, – надежное убежище от опасностей, ветров, бурь и диких зверей”. Мысленно она тысячу раз видоизменяла ее, но так и не добилась идеала, так и не обрела покоя и безопасности в хижине своей мечты, до тех пор пока не наткнулась в лесу на эту лачугу. Мафоре сначала отказал ей: слишком опасно. Но именно это ее и привлекало. Ибо нет ощущения безопасности вне опасности. Ей лучше спится, когда по крыше стучит дождь и кабан трется спиной о бревенчатые стены.
– Наверное, все изменилось с появлением Марка?
– Что-то изменилось. Он спит снаружи и охраняет ее. Она подобрала его сиротой, когда он пищал у нее под дверью, подыхая от голода.
– Кто пищал? – спросил Лусио.
– Кабанчик, – сказал Адамберг. – Марк защищает ее лучше, чем полк солдат.
– Эта хижина будто утроба, – сказал Лусио. – Когда ты как последний идиот оттуда выходишь, остается только драться, как у нас говорили, либо найти себе другую утробу.
– Откуда оттуда? – спросил Кромс.
Адамберг попросил у Кромса сигарету, возможно, чтобы скрыть оплошность сына.
– Из утробы матери, – поспешил объяснить он.
– Ну тогда, – сказал Кромс, дав отцу прикурить, – мы бы все жили в хижинах.
– А мы и пытаемся, – сказал Лусио. – Так что та женщина? У нее какие-то проблемы с матерью?
– Поссорилась с ней в молодости, – сказал Данглар. – И мать умерла, не дождавшись примирения.
– А что я сказал? – Лусио откупорил зубами вторую бутылку пива. – Ей не удалось изжить ссору и дочесаться. А отсюда прямой путь в хижину. Главное, не трогать ее с места. Эту женщину.
Подошла кошка и потерлась о ногу Адамберга, подцепив мимоходом несколько колючек. Адамберг погладил ее по голове, отчего та мигом уснула. Своего младшего сына Тома он усыплял тем же способом. В пальцах Адамберга, да и в голосе тоже, таилось некое снотворное, расслабляющее вещество, почище любой хижины. Но не чесать же ему теперь Селесту за ухом.
– Я пошел в свою хижину, – сказал он, вставая. – Сейчас самое время, скоро дождь польет. Лусио, не писай на дерево.
