оттого, что в комнату вошла старуха. Одета она была в чёрные чулки и подобие удивительной сбруи, покрывавшей всё её тело.
― Прочь, прочь, старая! ― крикнул Малыш и удивился тому, что его друзья не проснулись от такого крика. Старуха меж тем, маша хлыстом, молча ловила его в тесном пространстве чулана. Философ кинулся в коридор, но тут старуха вскочила на него сзади, и он увидел, что в руках её, окромя плётки, находится огромный и вполне натуралистичный страпон.
― Прочь, прочь! ― повторял Малыш, а сам начал твердить молитвы и заклинания. Это помогло ― вот он уже освободился и сам оседлал старуху. Бешеная скачка продолжалась долго, месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины ― всё, казалось, будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-тёплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали через окно в пыльные комнаты нехорошей квартиры.
Такая была ночь, когда Малыш скакал странным всадником. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? И невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха?
«Ох, не могу больше!» ― произнесла она в изнеможении и упала на пол.
Перед ним лежала красавица, с растрепанными пергидрольными волосами, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она в обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слёз.
Затрепетал, как древесный лист, Малыш. Жалость и какое-то странное волнение, робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать к друзьям ― они пробудились уже. Вместе покинули они странный кров, шагнув прямо в зимнюю утреннюю темноту.
Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших людей города, господина фон Бока, правой руки градоначальника, человека, чьё состояние было составлено внутренностью российской земли, ― возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть до отцовского дома, и находится при смерти.
Всё это философ прочитал в газете, которой потчевал пассажиров разносчик печатной продукции ― человек с виду слепой, но отменно считавший деньги. Однако ж не знал Малыш, что после лекций к нему самому подойдёт неприметный человек специального назначения и спросит, знаком ли он с эльфийскими обрядами кривого толка, свойственными толкиенистам.
Эти обряды, что несут гибель кошкам и зажигают советскую звезду огнём на полу, были знакомы Малышу ― он только что прочёл Кроули и превозмог в учении суть всех религиозных перевёртышей, среди которых были и толкиенисты.
Он кивнул, и вдруг оказалось, что дочь торговца чем-то жидким, твёрдым и газообразным перед смертным часом изъявила желание, чтобы Великую Книгу Толкиенистов в продолжение трех дней после смерти читал над ней именно Малыш.
Студент вздрогнул от какого-то безотчетного чувства, которого он сам не мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило, что ждет его что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет. Но специальный неприметный человек посмотрел на него так, что стало ясно, что это то предложение, от которого нельзя отказаться.
Он вышел за ограду и увидел машину, которую можно было бы принять сначала за хлебный овин на колесах. В самом деле, она была так же огромна, как печь, в которой немцы регулировали национальный состав Европы. И, действительно, это был немецкий лимузин.
«Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!» ― подумал про себя философ и произнес громко:
― А тачка знатная! Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать внутри можно…
Но ему не ответили. Малышу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был этот магнат, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой история связалась теперь с его собственною, как и что у них делается в доме? Но всё было напрасно.
Спутники его включили радио, поющее песни, по недоразумению называющиеся шансоном, и слёзы сентиментальности потекли у них по щекам. Увидя, как они расчувствовались, Малыш решился воспользоваться этим и улизнуть. Он сначала обратился к седовласому человеку, грустившему об погибших по воле автора песни отце и матери какого-то разбойника:
― Что ж ты, дядько, расплакался, ― сказал он, ― я сам сирота! Отпустите меня, ребята, на волю! На что я вам!
― Пустить тебя на волю? ― отозвался спутник. ― Да в уме ли ты?
И более Малыш ничего не спрашивал.
Медленно перед его глазами проплыли знакомые подмосковные места, сменились незнакомыми, дороги расползлись, как раки, машина свернула в лес, и вот перед ним уже был огромный дом, прямо внутрь которого, миновав парк, въехала машина.
Малыш, приведённый под строгие очи господина фон Бока, заикнулся было о том, что служить по кривому обряду не приучен, и тут лучше было бы позвать какого сатаниста или прочего толкиенистского изувера христианской линии, но в ответ услышал:
― Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка, исполню, ничего не пожалея. И когда ты с сего дня три ночи совершишь как следует над нею молитвы, то я награжу тебя; а не то ― и самому чёрту не советую рассердить меня.
Последние слова произнесены были фон Боком так крепко, что философ вполне понял их скрытое значение.
Они вышли в залу. Фон Бок затворил дверь, и Малыш остановился на минуту в сенях высморкаться. С каким-то безотчетным страхом переступил он через порог.
В углу, под каким-то гигантским постером, на высоком столе, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями, лежало тело умершей. Толстые восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах, изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет.
«Три ночи как-нибудь отработаю, ― подумал Малыш, ― зато денег-то…»
Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую фрекен Бок, и…
Трепет пробежал по его жилам: как живая пред ним лежала красавица. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило… Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице её.
Это была та самая ведьма, которую залюбил он в странноприимном доме на окраине.
На полу меж тем начертили звезду, положили умершую в центр, а вокруг и повсеместно зажгли новые шведские свечи в баночках.
Малыш встал к столику и, когда все вышли, принялся читать вслух толстую
