Были люди и тогда, и сейчас, которым нужно было кровь из носу опорочить ее жизнь, душу, и самое ее перо ради своих политических корыстей. Мало кому пришлись по вкусу ее объективные записки и зарисовки о хлыстовских «живых богах», о Распутине. А она, может и сама того не сознавая, стала уже настоящим классическим русским «физиологическим очеркистом» — в 60-ые годы XIX века на русской реалистической почве родился такой замечательный, очень жизненный и правдивый жанр документальной прозы, за которым мне почему-то кажется, несомненное будущее и расцвет такой литературы — впереди. И могу попробовать даже сказать, почему…
Как воздух России нужно православное по духу по мышлению, по видению искусство, и в первую очередь литература. Но сочиненные герои, фантазии и вымышленные сюжеты… Как-то это не совмещается с чистотой и святыней религиозно-правдивого взгляда на мир. В такой литературе выше всего будет цениться искренность, исповедальность (великая черта русской классической прозы), а искренность будет цениться такая, где слышен будет действующий в ней Дух Благодати Божией, а не комок «говорящих» человеческих страстей.
Именно по этому пути нащупывания нового, начинали идти русские классики. И Пушкин, и Гоголь — лирические отступления которого в «Мертвых душах» — удивительный прообраз будущей новой русской классики и кстати, самое воодушевляющее чтение для автора данных «Поминаний». Не говорю уж о «Дневнике писателя» Федора Михайловича Достоевского… В синтезе с романной стихией он уже открывал эти удивительные образчики художественной публицистики или точнее русского религиозного реализма: «Бобок», «Столетняя»… Впрочем, тема эта слишком глубока и интересна и требует неторопливости, а нас ведь ждет Верочка и ее странствия, и знакомства с ее редкостными уникумами-героями безгранично многообразной жизни России.
* * *
…Рискованные странствия почти в одиночку, хождения по сектам, по хлыстам — зачем только все это ей понадобилось, чего уж так ей приспичило всем этим заняться? Неприятный А. Пругавин, еще менее приятный Г. Распутин, к которому она ходила почти три года, записывая все досконально и дотошно в дневники, а мы знаем уже, какой остроты и хваткости слух да глаз подарил ей Бог, — кому это все было нужно? А дело в том, что Верочка в это время она работала над романом «Сестра Варенька. Повесть старых годов», и все эти работы мыслились лишь в качестве подготовительного изучения и сбора материалов для будущей книги.
«Варенька» была написана и издана в 1916 году с обложкой и виньетками, сделанными сестрицей Катей. Тон и стиль «Вареньки» совершенно не походил на Верин голос в очерках, — это была интонационная стилизация под старинную речь эпохи Александра I, по-своему приятная, изящная, чем-то напоминающая книгу барона Н. Н. Врангеля «Помещичья Россия», ставшую классикой Серебряного века:
«Душенок мой, дурак, дорогия сладкия губки, кот заморской, милой, милушка, павлин, татарин, сударушка — вот слова ласки, которые говорили русские женщины XVIII века своим возлюбленным», — такой образец амурного "слога времени" и роскошный букет красок усадебного быта конца XVIII — начала XIX веков оставил этот очень известный русский барон-искусствовед и еще более знаменитый Петербургский денди. Это была одна из самых ярких, знаковых фигур Серебряного века, к которому принадлежала своим творчеством и наша Вера Александровна.
Первое, что я прочла когда-то в «Сестре Вареньке», когда мне стало интересно все, что было связано с Верочкой, открыв наугад страницу, были слова о «моей» иконе «Взыскание погибших»:
«Ныне матушке двадцатый день… За обедней встала я у образа Царицы Небесной Взыскания погибших, и так хорошо с Нею и матушкой побеседовала. Ведь ты у Нея теперь, моя голубонька, родимая моя. Расскажи ты мне, как там у Бога? Поняла ли ты жизнь нашу, в скорбях проводимую? Увидала ли радость небесную?…Стыжуся я слабости моей, а ничего с собой поделать не могу — мучит меня мысль одна: в чем сия радость небесная заключена, и можем ли мы здесь хотя бы слабый отблеск ее увидать».
Эта была милая, старомодная, написанная напевным особенным русским наречием дворянских гнезд — не XIX, а скорее конца сентиментального XVIII века повесть о жизни и духовных скитаниях рано оставшейся без матери дворянской девушки Вареньки. И чего там в этом кружевоплетении «века пудры и вздохов» только не было: и радения хлыстов, и томления духа, и поиски озера Светлояра — чуть ли не весь спектр характерных символов, образов и знаков Серебряного века, эпохи заката русской культуры, заката Российской Империи, — заката и умирания всей прежней многовековой русской жизни.
Этот закат горел ярко и страшно. Все в нем было: и безбожие, и цинизм, и экзальтированный нетрадиционный сектантский мистицизм, и томительная тончайшая художественная красота, и тоска по яркой и здоровой народности, и прощание с уходящей натурой — умирающей неоглядной стихией и красотой прежней жизни русской нации, и поиски каких-то новых спасительных путей, способных в искусстве и в жизни остановить этот страшный и стремительный процесс разложения, влить живительную струю. И, конечно, нескончаемый пир во время чумы…
Все это, к слову, фиксировал в своем глубоком сердце и творчестве честный и мудрый свидетель, — но вряд ли все-таки участник (как не была в глубинах своих участницей этого страшного пира и Вера Жуковская) — Антон Павлович Чехов, к личности и перу которого многие критики и до сих пор предъявляют претензии за то, что так ясно и правдиво как врач или даже как священник (последнее представляется мне даже более близким) поставил смертельный диагноз последней русской болезни эпохи великой катастрофы. Она называлась — потеря смысла жизни.
На коллаже работы Екатерины Кожуховой слева направо, на фоне картины Апполинария Васнецова «Озеро Светлояр» — семейная группа, где внизу сидят слева — направо: Екатерина Микулина, рядом Верочка Подревская (Жуковская). На плечи ей положила руки 90-летняя Анна Николаевна Жуковская, рядом с нею в центре — Николай Егорович Жуковский, в гамаке лежит Вера Егоровна Микулина, за ней — Леночка Жуковская, стоят (слева — направо): Константин Подревский (муж Веры), Александр Микулин, ее и Катин брат и неизвестный…
Снимок сделан в Орехове в 1910 году.
Справа наверху — впервые публикуется хранящийся в ОБ РГБ портрет Алексея Григорьевича Щетинина — хлыстовского "живого бога",с которым встречалась Вера Жуковская (отрывок см. в следующей главе)и Григория Ефимовича Распутина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
