«Да, я объявил себя банкротом, — собрался с духом господин Феликс, — я бежал за границу и был приговорен».
«Как банкрот! — содрогнулся банкир, затем успокоился и спросил: — Так что ж? Чем я могу вам помочь?»
«Вот чем. Вот уже более тридцати лет, как я покинул Францию. Все это время я пытался восстановить утраченное состояние, чтобы расплатиться с кредиторами и их наследниками и вернуть мое доброе имя. Я почти достиг моей цели, сударь, я отдал все, что привез из Соединенных Штатов, у меня ничего не осталось, но не хватает еще пятидесяти тысяч франков».
«И вы просите их у меня, не так ли?»
«Да, я прошу их у вас, сударь».
«Тысяча извинений, сударь, но, по правде говоря, я вас не понимаю. Я хочу думать, что ваша история правдива, я никоим образом не желаю вас обидеть. Но я не могу быть казначеем всех французских банкротов».
«Не забывайте, что к вам обращается восьмидесятилетний старик и что он просит вас помочь вернуть его доброе имя».
«Я не виноват, что вы его потеряли».
«Пятьдесят тысяч франков — сумма немалая, конечно, но вы порой тратили их на покупку какой-нибудь картины».
«Думаю, я вправе распоряжаться моими деньгами по моему собственному усмотрению, — грубо ответил банкир, — поскольку я собирал мое состояние по грошам, я не получил никакого наследства, мой отец…»
«Ваш отец!» — взволнованно повторил старик.
«Мой отец не оставил мне миллионов, которые я мог бы спустить. Он был работягой, сударь, простым честным работягой. Я родился в бедности, я рос в бедности и потому, сударь, я не считаю себя обязанным исправлять безумства и ошибки тех, кто был богат, но не сумел сберечь свое богатство».
«Если бы вы знали, какое чувство заставило меня пойти на столь роковое решение, вы пожалели бы меня».
«Обратитесь к господину Дюмону, сударь».
«Прошу прощения, — сказал старик почти торжественно и поднялся, — я надеялся, что вы поймете меня лучше».
Он поклонился банкиру и вышел.
— Честное слово, — заметил Луицци, — Матье Дюран по-своему прав. Бросить пятьдесят тысяч франков первому встречному, по-моему, было бы несколько глупо.
— Я знаю менее богатых людей, которые дают двести тысяч неизвестно кому только потому, что это тешит их тщеславие, — ответил Дьявол.
Луицци вспомнил, какую глупость совершил сам в деле с Анри Донзо, и замолчал, не желая давать Дьяволу повода для новых оскорблений, за которые он не сможет потребовать сатисфакции, поскольку Дьяволу, так же как и священникам, запрещено участвовать в дуэлях.
— Решительно, — сказал поэт, — вы ненавидите мир финансов, и ваш портрет дворянина еще одно тому доказательство.
— Увидим, — ответил Сатана, — но, прежде чем мы перейдем к другим персонажам, позвольте мне покончить с Матье Дюраном.
— Банкир несколько раз прошелся взад-вперед по кабинету в явно дурном настроении, затем яростно позвонил и приказал слуге:
«Если когда-нибудь этот господин сюда явится, не принимайте его».
«Слушаюсь, сударь».
«Кто там еще?»
«Человек двенадцать, по их словам, они пришли от господина Дано».
«Прекрасно! Прекрасно! — Банкир тут же повеселел. — Пусть войдут».
Сначала вошел подрядчик, руководивший слесарными работами.
«Что вам угодно, сударь?» — спросил банкир, будто не зная, зачем тот пришел.
«Буду краток. Господин Дано выдал нам расписки и чеки на предъявителя и сказал, что их оплатят в вашей кассе, но по распискам нам ничего не выдали, мы боимся, что и с чеками нас ждет та же участь».
«Не бойтесь, сударь, все будет оплачено».
«Ах! Так это правда, господин Дано получил у вас кредит на четыреста тысяч франков?»
«Да, сударь».
«Вы спасли его, сударь».
«Не только ради него я поступил так… Я знаю, что он должен вам и многим другим, и, пока я в силах, сударь, я буду поддерживать тех, от кого зависит судьба стольких честных людей и стольких рабочих».
«Ах! Господин Дюран, как вы великодушны! Ни один банкир в Париже не поступил бы так».
«Потому что я не только банкир, но человек, который помнит, кем он был, человек, который, как и вы, вначале не имел ничего, кроме собственных рук, простой человек из народа, наконец».
«Да, мы знаем, что вы друг всех рабочих и всех честных людей».
«Я делаю для них то, что могу, и сожалею, что не могу сделать больше».
«Чего же вам еще желать, в вашем-то положении, господин Дюран?»
«Для себя — ничего… Но иногда я думаю, что если бы права народа лучше защищались с трибуны парламента…»
«Я избиратель, господин Дюран, если когда-нибудь вы решитесь принять участие в выборах…»
«Что вы, я и не думаю об этом… Но вы, должно быть, торопитесь… Давайте я завизирую ваши расписки, и вы получите по ним деньги».
И глава слесарей ушел в полнейшем восхищении. Затем вошли другие подрядчики, присланные господином Дано, десять, двенадцать, пятнадцать человек, и десять, двенадцать, пятнадцать раз разыгрывалась та же сцена с небольшими вариациями, пока в дверях кабинета не появился господин Сежан.
«Ну-с, Сежан, как у нас дела?»
«Все по-прежнему, сударь. Боюсь, как бы не возникло трудностей в конце месяца. Все мои попытки получить долги с наших мелких должников из провинции бесполезны: большая часть векселей возвращается обратно».
«Все это незначительные суммы».
«Несомненно, но они увеличиваются до бесконечности. Десять, двадцать, тридцать тысяч франков непокрытого кредита значат мало, но у нас более шестисот подобных кредитов в нашем гроссбухе, более шести миллионов розданы таким образом, вдвое больше вложено в мелкую торговлю Парижа, и все деньги покрыты лишь бумагами, ценность которых весьма сомнительна, столько на них передаточных надписей».
«Я с вами полностью согласен, но достаточно одной моей подписи, чтобы банк принял все векселя, которые я ему представляю. Так что, если и будут какие-то потери, то только временные, однако нужно быть осторожными, чтобы не довести дело до катастрофы, постепенно мы укрепим операции этого рода. Вы виделись с господином де Беризи?»
«Да, разумеется».
«И какую же сумму он хочет разместить у нас?»
«Два миллиона, и я пришел узнать, как вы думаете распорядиться этой суммой».
«Купите облигации третьего выпуска».
«Они сейчас стоят восемьдесят два франка двадцать пять сантимов».
«Хорошо!»
«Малейшие потрясения могут привести к падению курса… у нас более тридцати миллионов, вложенных в ценные бумаги, при малейшей панике облигации упадут на четыре-пять франков. Экспедиция в Алжир может провалиться{466}, новые выборы также могут привести к плохим результатам».
«Они будут хорошими, Сежан».
«В каком смысле?»
«В том смысле, что мы заставим власть повернуться к нам лицом».
«А если этого не произойдет, если случатся коллизии, которые поколеблют платежеспособность Центрального банка?»
«Мы подождем, пока ценные бумаги поднимутся в цене».
«А если обеспокоенные вкладчики потребуют все свои вклады, часть которых мы вложили в бесчисленное множество акционерных предприятий, а часть — в государственный заем? Вообразите, что при падении курса облигаций на десять франков и в условиях революции, что не будет экстраординарным событием, мы понесем убытки в четыре миллиона, чтобы только возместить капиталы, вложенные в третий выпуск».
Банкир выслушал Сежана с надменной и покровительственной улыбкой и ответил ему с лучезарным видом:
«Мой бедный Сежан, вы всегда рассуждаете так, как если бы вы служили у Л… или О…; все несчастья, которые вы предрекаете, могут случиться, но никогда вы не должны сомневаться в платежеспособности дома Матье Дюрана».
«Никто не усомнится в ней, сударь, и я знаю, что вы достаточно богаты, чтобы выстоять при всех катастрофах, но ваше состояние может погибнуть».
«Я предпочитаю мое состояние состоянию короля Франции, Сежан, — со страстью воскликнул банкир, — оно крепче, оно опирается на популярность. Дом Бурбонов может погибнуть, но дом Матье Дюрана выстоит».
Сежан поднял глаза к небу, а банкир, подписав бумаги, которые принес ему главный управляющий, потребовал лошадей и уехал в Этан.
Ни Луицци, ни поэт не сделали никаких замечаний, и Дьявол продолжил:
X
Дворянин иного сорта
— В тот же день, когда эти сцены происходили в доме банкира Матье Дюрана на улице Прованс, другая комедия с другими персонажами разыгрывалась на улице Варенн в квартале Сен-Жермен. Главным действующим лицом здесь являлся граф де Лозере. Ему было далеко за пятьдесят. Высокий, с холодным и презрительным выражением лица и горделиво поднятой головой, он говорил, едва раскрывая рот, и всегда изысканно одевался, как человек, который умеет взять из самой последней моды то, что подходит его возрасту, и при этом не выглядеть смешным. Он также стоял в очень богато обставленном кабинете, светившемся от парчи, позолоченной мебели, дорогих безделушек, бесценного фарфора. Граф собирался уходить, его слуга подавал ему шляпу, перчатки и хлыст, предупредив, что лошади готовы.
