сильные стороны — зелья и боевка, я в авроры собирался. Но, сама понимаешь, ни слова маме об этом. Да Джейн и не поверит.
— Ты ее так любил?
— Я и сейчас ее люблю, — честно ответил он. — Все, иди к своему Тому. Только, пожалуйста…
— Папа, я же сказала, что мы решили дождаться совершеннолетия, — перебила я. — Правда, целовались. Это ничего?
— Ничего, — улыбнулся отец и поманил меня к себе и обнял. — Ох и тягомотина будет с признанием тебя членом семьи…
— Уж я думаю! Еще и Том хочет после свадьбы мою фамилию взять. Материнскую-то ему не вернуть, верно? Ну вот…
— Пусть берет, жалко, что ли? Семья от такого зятя точно не откажется. Тем более, судя по твоим рассказам, волшебник он очень сильный.
— Не то слово, — вздохнула я, — такие слова ты мне говорить запретил. И меня постоянно дрессирует — то ему легилименция, то еще что, то зелья варить, то левитацией заниматься…
— Занимайся, Томми, — улыбнулся папа. — Главное, не убейтесь там и не попадитесь. А об остальном я позабочусь. Ну а война рано или поздно закончится, вернемся домой, и я вам покажу, что такое класс Мастера Зелий! Пускай официально у меня такого звания нет, но важна суть, а не регалии.
Я убежала наверх и вломилась к Тому.
— Что, отец отругал? — спросил он, оторвавшись от очередной книги.
— Да нет, наоборот. Он хотел рассказать мне ту историю и очень удивился, когда я сказала, что уже в курсе, — ответила я, плюхнувшись рядом. — Еще обещал познакомить с родней, когда пятый курс закончу. Разрешение на брак дал, ты ему нравишься. Просил не угробиться и не попадаться на авантюрах… Что еще? А! Рассказал о Выручай-комнате, помнишь, мы слышали, да не смогли разузнать, что это такое?
— Ну? — Том приподнялся на локте.
— Папа знает, как ее открыть, хотя у него не всё получалось. Но мы-то справимся, я думаю?
— Еще бы! — он просиял. — Ты хорошо все запомнила?
— Обижаешь!
— Тогда рассказывай…
* * *
На обратном пути мы попали под бомбежку. Нам еще повезло: снаряд угодил в локомотив, сошли с рельсов несколько вагонов, но мы уцелели. Том успел сдернуть меня с сиденья и закрыть собой, да еще прикрыть щитовыми чарами, так что нас даже не сильно побило падающими с полок чемоданами и не посекло выбитыми стеклами. А вот когда налет закончился и мы начали выбираться из-под обломков, Том приказал мне закрыть глаза и не смотреть по сторонам, как тогда, с василиском. Я послушалась и, видимо, не зря, потому что до сих пор не желаю представлять, обо что именно спотыкалась и как выглядели стонущие и кричащие люди. Наверно, мы могли бы им помочь — одному или двоим, исцеляющие чары мы пока толком не изучали, да и разрушение нам всегда давалось лучше, чем созидание, — но не помогли. Том одной рукой держал меня — и то и дело прикрывал мне ладонью и без того зажмуренные глаза, другой отбрасывал обломки и ругался сквозь зубы.
Мы все же выбрались, потом нас с остальными выжившими довезли на армейских грузовиках до Лондона. Мы даже не опоздали на Хогвартс-экспресс, хотя я чувствовала, что поездов мне хватило до конца жизни.
— Хотел бы я прекратить это раз и навсегда, — сказал Том сквозь зубы, глядя на пасторальный пейзаж за окном, в синее небо, не расчерченное бомбами.
— На это жизни человеческой не хватит, — отозвалась я.
— А я тебе уже говорил, что намерен добиться бессмертия. И я даже знаю, как. Нашел кое-что.
Я посмотрела на него внимательнее: Том не шутил. По нему, правда, сложно было сказать, когда он валяет дурака, а когда серьезен, но сейчас он явно не пытался меня разыграть.
— И что же это? — осторожно спросила я.
— Я вычитал в одной книге о крестражах, — сказал он. — Там было только упоминание, но суть я уловил: берется некий предмет, затем волшебник отделяет часть своей души и помещает в этот предмет. Нужен еще какой-то ритуал, ну да я найду описание… Главное, если волшебник умирает, с помощью крестража он может возродиться. Фактически это бессмертие.
— Фактически это смерть, — сказала я, подумав.
— Что ты несешь? — нахмурился Том.
— Как говорит бабушка Марта, кто-то несет в мир добро, кто-то разрушение, а я просто несу корзинку с продуктами, — буркнула я. — Том, это не доведет ни до чего хорошего. Ты сказал — нужно отделить часть души, так? А которую часть? Как ты определишь? В ней будет всего поровну или, например, там не окажется меня? Я же хоть немножко места там занимаю, а?
— Гм… — произнес он.
— А если наоборот, ты отделишь ту часть, где я есть, что останется здесь? Это ведь будешь уже не ты, — я почувствовала, что встала на правильный путь. — Или не совсем ты. Ты чего-то лишишься, даже если не почувствуешь сразу. Может, какой-то мелочи, вроде бы и ненужной, но ты детство вспомни: иногда потеряешь какую-нибудь чепуховину, хоть мелок цветной, и никак не можешь забыть. — Я помолчала и добавила: — Я так заколку потеряла, до сих пор помню. Дурацкая была, вечно расстегивалась, но мне ее дедушка подарил… а я то ли забыла ее где-то, то ли она свалилась, а я не заметила… Я объяснять не горазда, но, Том, не надо так. Если ты это сделаешь, — а ты сумеешь, конечно, даже не сомневаюсь, — я тебя потеряю. И ты себя потеряешь.
Том молча смотрел в окно.
— Но жизнь слишком короткая, — произнес он. — Я не успею сделать все, что хочу.
— Ищи другой способ, — сказала я. — Тебе же важно, чтобы жило тело, им и займись. А душу не трогай.
— Ну ладно, — нехотя согласился он, — придется заново изобретать философский камень. Фламмель, говорят, секретами не делится.
— А ты попроси, — улыбнулась я, — чем черт не шутит? Твоя целеустремленность вполне может ему понравиться!
— Эх, Томми, — вздохнул он и обнял меня за плечи. — Тут уж не знаешь, в какую сторону бросаться и за что хвататься вперед всего. Но… да, сперва нужно обеспечить будущее. А на жизнь я нам заработаю.
— Уж с голоду не умрем, — улыбнулась я.
* * *
Многие из наших однокурсников не вернулись с каникул, и оставалось только гадать: то ли родители оставили их дома либо отправили в более спокойные места, то ли им повезло
