Напрасно рыдала Жюстина, напрасно заклинала его — Ролан ничего больше не слушал. Он открыл жуткую пещеру, спустил туда лампу, чтобы несчастная лучше разглядела гору сваленных трупов, затем пропустил у нее под руками веревку и опустил Жюстину вниз. Боль Жюстины не поддается описанию: ей казалось, будто из нее с корнем вырывают все члены. Но еще больше ужаснуло ее зрелище, открывшееся ее глазам: останки мертвых тел, среди которых она должна была закончить свои дни и которые уже издавали жуткое зловоние. Ролан намотал конец веревки на балку, переброшенную через яму, затем взяв нож и вперив взгляд в груз, висевший внизу, начал мастурбировать.
— Ну что, шлюха! — кричал он. — Вручай свою душу Господу, в момент моего экстаза ты упадешь в эту могилу, я брошу тебя в преисподню, которая давно тебя ждет… Эгей!.. Эгей!.. Эгей!.. Черт меня побери! Ах ты, разрази меня гром! Я кончаю!
И Жюстина почувствовала, как на ее голову хлынул поток спермы, но монстр не перерезал веревку… Он вытащил жертву наверх.
— Ну и как, тебе было очень страшно?
— О сударь… — только и могла пролепетать она.
— Вот так ты умрешь, Жюстина, и не сомневайся в этом; я рад, что приучил тебя к этой мысли. Они поднялись в замок.
— Великий Боже! — сказала себе Жюстина. — Какая чудовищная благодарность за то, что я для него сделала! Какой страшный человек!
Наконец Ролан все приготовил к отъезду и накануне его, в полночь, пришел к Жюстине. Несчастная бросилась к его ногам, она заклинала его самыми убедительными словами дать ей свободу и прибавить к ней небольшую сумму денег, чтобы она могла добраться до Гренобля.
— До Гренобля! Ну уж нет: ты нас выдашь!
— Хорошо, сударь, — поспешно сказала она, заливая слезами колени злодея, — я клянусь никогда не появляться в Гренобле, и чтобы у вас не оставалось сомнений, соблаговолите взять меня с собой в Венецию. Быть может, я найду там более мягкие сердца, чем на моей родине, и обещаю никогда больше не докучать вам.
— Я не дам тебе ни денье[70], — грубо ответил гнусный преступник. — Все, что имеет отношение к жалости, сочувствию, благодарности, чуждо моему сердцу, и будь я в три раза богаче, я не подал бы ни единого экю бедному. Зрелище несчастья возбуждает меня, оно меня забавляет, когда я сам не могу творить зло, я наслаждаюсь злом, которое причиняет людям рука судьбы; у меня на этот счет твердые принципы, Жюстина, и я никогда не отступлю от них; бедняк — часть порядка природы, создавая людей с разными возможностями, она дала понять, что такое неравенство должно сохраниться, несмотря на все изменения, которые вносит наша цивилизация в ее законы. Облегчить участь страждущего — значит нарушить установленный порядок, значит воспротивиться природе и уничтожить равновесие, которое есть основа ее самых великих свершений; это значит способствовать равенству, опасному для общества, поощрять праздность и лень, научить бедного грабить богатого, если тот вздумает отказать ему в подаянии, а ведь подаяние отучает человека работать.
— Ах, сударь, как бесчеловечны ваши принципы! Но разве рассуждали бы вы подобным образом, если бы не были всю жизнь богаты?
— Несомненно, я бы рассуждал точно так же, Жюстина: благополучие не порождает мировоззрение, оно его только укрепляет, его зерна находятся в нашем сердце, а сердце, каким бы оно ни было, — это дело рук природы.
— А религия, сударь? — возмутилась Жюстина. — А добродетельность и человечность?
— Все это камни преткновения для человека, стремящегося к счастью, — парировал Ролан. — Я смог построить свое счастье и благополучие на руинах всех отвратительных человеческих предрассудков: смеясь над небесными и людскими законами, растаптывая слабые существа, встретившиеся на моем пути, злоупотребляя доверчивостью людей, унижая бедного и угождая богатому — только так я пришел к величественному храму единственного бога, которому поклоняюсь. Почему бы и тебе не последовать моему примеру? Ты не хуже меня видела узкую тропу, ведущую к этому храму. Разве химерические добродетели, которые ты предпочла, утешили тебя за твою жертвенность? Впрочем, уже поздно, несчастная, слишком поздно: теперь оплакивай свои ошибки, страдай и постарайся найти, если только это возможно, в лоне обожаемого тобой призрака то, что ты потеряла, доверившись ему.
При этих словах бессердечный Ролан набросился на Жюстину и еще раз заставил ее послужить гнусным страстям, которые она ненавидела и умом и сердцем. На этот раз она подумала, что он ее задушит. Неожиданно он остановился, не завершив начатого. Это обстоятельство заставило Жюстину вздрогнуть: она увидела в нем знак своего несчастья.
— Напрасно я побеспокоился, — недовольно заявил он, хотя его член дымился от похоти, — по-моему, пришло время покончить с этой швалью.
Он поднялся, вышел и запер за собой дверь. Безумная тревога охватила нашу Жюстину. Тысячи предчувствий осаждали ее, и она даже не могла определить, какое из них сильнее всего терзает ее. Четверть часа спустя темница открылась: это был Ролан; он привел свою сестру, так, впервые глазам Жюстины предстало это прекрасное и кроткое создание. Да, она была прекрасна, в этом смысле она была выше всяких похвал, и конечно была она кроткой, ибо, как и остальные обитательницы замка, если не принимать во внимание ее более привилегированное положение, она рабски служила страстям брата, и он, несмотря на любовь, которую, как говорили, он к ней питал, истязал ее каждый день и это при том, что она была от него беременна.
— Следуйте за мной обе, — коротко приказал он. Они в молчании спустились в роковую пещеру, только там антропофаг объявил твердым и спокойным, но от этого еще более жутким голосом:
— Для вас все кончено. Вы никогда больше не увидите солнца.
Произнеся эти страшные слова, он взял розги, подошел к сестре и в продолжение целых пятнадцати минут осыпал сильнейшими ударами все ее тело, в особенности живот.
— Сколько месяцев твоему зародышу? — заорал взбесившийся монстр.
— Шесть, — ответила нежная и прелестная девушка и упала на колени. — Если твой гнев заставляет тебя уничтожить во мне одной твою сестру, твою любовницу, твоего верного друга, мать твоего ребенка наконец, то сделай это хотя бы после того, как появится на свет несчастный плод нашей любви.
— Клянусь дьяволом, это очень бы меня огорчило, — сказал Ролан. — На свете достаточно одного такого чудовища, как я, и второго земля не потерпит. Кроме того, тебе хорошо известно, что я терпеть не могу потомства, и, оставив ребенка, ты совершила самую большую из своих глупостей: ты сама подписала себе смертный приговор своим собственным семенем, которое породило этот плод.
