В Ялте Чехов бывал не раз. Называл ее «татарско-парикмахерским городом», неинтересным, «скучнейшим». Курортную публику считал «нудной», «некультурной», а растительность — «жалкой». Но все-таки и теперь выбрал не Кавказ, а Крым. Может быть, остановился на Ялте потому, что воздавал должное удобствам: регулярная почта, чистота, библиотека, читальня, медицинская помощь.
Он полагал, что приехал на время, а потом отправится в Италию, в Париж. В Ялте скучал. Но, кажется, уже давно томился в любом месте, где не мог работать, где мешала чужая обстановка. Он тогда впадал в скрытое раздражение, называл себя «скучающим скитальцем». Гостиницы, съемные квартиры, пансионы Чехов не любил. Всё не свое, непривычное — освещение, запахи, еда, вид из окна, письменный стол. Ко всему надо привыкать, приспосабливаться.
20 сентября он написал почему-то не сестре, а отцу насчет разных хозяйственных дел: где посадить яблони, тополя, лиственницы, как укрыть розы на зиму. Распорядился театральным гонораром (около тысячи рублей) — весь истратить на строительство Мелиховской школы. Закончил письмо надеждой, что дома «всё благополучно и мирно» и признанием: «Всё же в Мелихове лучше». Лучше было не в Мелихове, где, судя по записям Павла Егоровича, утром «по траве белый мороз», днем дожди и даже «срывается снежок».
Лучше было в молодости, когда не верилось в чахотку, когда работалось. Здесь, в Ялте, всё напоминало, почему он не дома, и тогда Чехов говорил: «Эта вынужденная праздность и шатанье по курортам хуже всяких бацилл». И признавался, что уже «наскучило скитаться по белу свету».
Тревожное состояние, наверно, усиливала мысль о «злосчастной», как называл ее автор, пьесе «Чайка». Конечно, в силу характера и предыдущего опыта, Чехов готовился к неуспеху, а не к триумфу. Вдруг провал, нечто подобное тому, что случилось два года назад? В этом настроении Чехов, кажется, впервые откровенно обозначил свое отношение к роману Лики и Потапенко. Свое сентябрьское письмо она закончила вопросом: «Вообще, как поживают Ваши друзья Южин и…? Напишите же, не будьте с… с…»
Спрашивала она, конечно, о Потапенко, но зачем?
Ответил он не жестко, но с непривычной откровенностью: «Увы, я не принадлежу к числу „моих друзей“, и все мои просьбы, обращенные к Вам, всегда оставались без удовлетворения. <…> У Немировича и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я остался еще немного, то потерял бы голову. Чем старше я становлюсь, тем чаще и полнее бьется во мне пульс жизни. Намотайте себе это на ус. Но не бойтесь. Я не стану огорчать „моих друзей“ и не осмелюсь на то, на что они осмеливались так успешно».
Закончил пожеланием счастья и здоровья, звал в Ялту. Она ответила через месяц. Звала в Париж, шутила насчет «актрисочек». Но тоже просила «не бояться»: «Вы ведь трус! Пожалуй, не заедете в Париж, боясь моей любви, — Вы всегда пугаетесь этого, даже раньше, чем надо, и бежите подальше. Кажется, так я о Вас слыхала…» И тут же осеклась: «Не сердитесь, что пишу глупости, и в самом деле не испугайтесь, еще, пожалуй, и не ответите — знаю я Вас. <…> До свиданья, пишите и приезжайте. Жму Вашу гениальную руку».
Вместе с письмом послала свою фотографию с надписью: «Дорогому Антону Павловичу на добрую память о восьмилетних хороших отношениях. Лика». На обороте строки романса Чайковского — Апухтина: «Будут ли дни мои ясны, унылы, / Скоро ли сгину я, жизнь погубя, — / Знаю одно, что до самой могилы / Помыслы, чувства, и песни, и силы — / Всё для тебя!!» Чуть ниже еще строка: «Пусть эта надпись Вас скомпрометирует. Я буду рада. Париж, 11-го октября 1898 г.». Еще ниже: «Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет».
На этом их переписка, по сути, завершилась. Были еще письма, подобные эху: она звала в Париж, он — в Россию. Но душевное прощание уже состоялось. Произошло оно не вдруг, но неизбежно. Им словно не хватало в себе и друг в друге чувства, о котором думал герой рассказа Чехова «О любви», месяц назад появившегося в «Русской мысли». Чувства, что «нельзя друг без друга», нельзя…
Осенью 1898 года Михаил, любивший давать советы и к тому же гордившийся своим семейным счастьем, рекомендовал брату жениться. Даже назвал имена возможных избранниц — Н. М. Линтварева или А. А. Хотяинцева. На что получил ответ. Почти такой же, какой Чехов дал Александру десять лет назад. Когда Александр после смерти жены решил посвататься к Елене Линтваревой, Чехов прямо и ясно выразил свое отношение к браку, что всё дается не женитьбой, а любовью. Теперь он объяснял младшему брату: «Жениться интересно только по любви <… >. В семейной жизни самый важный винт — это любовь, половое влечение, едина плоть, всё же остальное — не надежно и скучно, как бы умно мы ни рассчитывали. Стало быть, дело не в симпатичной девушке, а в любимой; остановка, как видишь, за малым».
Авилова украсила свои воспоминания о Чехове эпизодом в клинике, где она навещала его весной 1897 года. Будто он набросал и подал ей записку с просьбой принести корректуру повести «Мужики». Но вдруг взял записку обратно и якобы приписал: «Я вас очень лю… благодарю». Потом зачеркнул «лю» и улыбнулся. И все это объяснение происходило, по ее утверждению, на глазах лечащего врача, который подал Чехову бумагу и карандаш. Сцена получилась мелодраматической — и неправдоподобной. Ни разу к этому времени Чехов не написал всерьез слово «люблю» в переписке со многими симпатичными девушками, приятельницами сестры, и вообще в переписке с женщинами.
Так что годы шли, а дело по-прежнему оставалось за «малым». Не за симпатичной девушкой, а за любимой. Шутка насчет «актрисочек» и вопрос в письме Немировичу после премьеры «Царя Федора Иоанновича» об одной из них выдавали что-то: «Но отчего не пишут об Ирине-Книппер? Разве вышла какая заминка? Федор у вас мне не нравился, но Ирина казалась необыкновенной; теперь же о Федоре говорят больше, чем об Ирине».
Действительно, о Книппер почти не писали в рецензиях. Всех восхищал Москвин. Так что обида Чехова за актрису, которую он видел всего два раза и нашел ее «необыкновенной», передавала вспыхнувший интерес. Что-то тронуло его в голосе молодой женщины, что-то откликнулось, вероятно, в его душе на слова царицы Ирины, так много в этой пьесе молившей и молившейся о милосердии, о доброте. Какой-то покой он уловил, вероятно, и в словах и в голосе.
27 сентября сестра перечисляла с подчеркнутым неудовольствием мелиховские заботы: «Сегодня целый день идет снег, боюсь, что не управимся с делами. Еще огород не пахали, деревья не окопаны и не унавожены. Работника второго никак не найдем». С началом учебного года Мария Павловна приезжала в Мелихово, как и во все предыдущие годы, только на выходные дни. Из дневника Павла Егоровича ясно, что в ближайшие дни и яблони окопали, и навоз разложили, и двери в доме поправили. Все шло своим чередом. Просто Марии Павловне, конечно, надоело ездить из Москвы в Мелихово, часто по бездорожью, в плохую погоду. Ее утомляли домашние мелочи, деревенская жизнь, бестолковые мужики и бабы. Судя по ее оговоркам в письмах к родным, она давно бы рассталась с имением, не приносившим дохода, убыточным, заложенным — и ей уже наскучившим, ненужным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
