О том же самом говорил и один из создателей Красной армии генерал Лукирский: «Накануне революции февральской 1917 года в среде офицеров Генерального штаба старой армии определенно сложилось недовольство монархическим строем: крайняя неудачливость войны; экономический развал страны; внутренние волнения; призыв на высшие посты в государственном аппарате лиц, явно несостоятельных, не заслуживающих общественного доверия; наконец, крайне возмутительное подпадание царя под влияние проходимца (Григ. Распутина) и разрастание интриг при дворе и в высших государственных сферах. Поэтому февральская революция была встречена сочувственно в основной массе всего офицерства вообще».
Протопресвитер Шавельский приводит в мемуарах свой разговор с генералом Алексеевым: «Знаете, отец Георгий, я хочу уйти со службы. Нет смысла служить: ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим…»
Шавельскому же принадлежит и еще одно воспоминание: «Не заезжая в Ставку, я проехал с фронта в Петроград и 13 мая присутствовал на заседании Св. Синода. По окончании заседания ко мне подошел митрополит Питирим.
— О<тец> протопресвитер! Ее величество поручила мне переговорить с вами по весьма серьезному делу, — обратился он ко мне. — Когда бы нам сделать это?
— Странно! — ответил я. — Перед отъездом из Ставки я каждый день виделся с Императрицей, беседовал с ней, но она ни словом не обмолвилась о предстоящей мне беседе с вами.
— Да. Но ее величество поручила мне… Так где же и когда мы переговорим с вами?
— Где угодно, — ответил я, — у вас ли, у меня ли. Я уезжаю в Ставку во вторник 17 мая.
— Может быть, мы сейчас же, здесь побеседуем? — предложил митрополит Питирим.
Я, конечно, согласился. Мы отошли к окну, что против синодального стола и, стоя, начали беседу. В синодальном зале никого уже не было. Только у входных в синодальный зал дверей стояли Тверской архиеп. Серафим, протоир. А. А. Дернов и и. д. товарища обер-прокурора В. И. Яцкевич.
— Так вот, — начал митрополит, — ее величество очень обеспокоена, что в армии много разговоров о Григории Ефимовиче. Какое кому дело, что хороший человек стоит около царской семьи? А вот мешает же он кому-то! В армии говорят и то, и то…
И митрополит передал мне почти дословно то, что я 17 марта говорил Государю. Ясно было, что мой разговор с Государем сообщен Императрице, а последнею или Вырубовою передан митрополиту Питириму с поручением "повлиять" на меня.
— Я не знаю, хороший ли человек Распутин, — как будто о нем говорят другое, но армия действительно волнуется из-за него, считая его виновником многих гадостей. Как велика ненависть к нему в армии, можете усмотреть из следующего… И я, не называя ни места, ни имен, рассказал эпизод 1 мая, бывший на завтраке после освящения знамен в 65 пех. дивизии.
— Если командир корпуса, заслуженный, старый боевой генерал позволяет себе такую выходку в отношении лица, столь близкого к царской семье, значит, как далеко зашло дело!
— Вот Императрица и просит вас повлиять на армию, чтобы в ней не было таких разговоров. Вас армия знает, вас она любит, — вы можете сделать это, — перебил меня митрополит.
— Владыка! — обратился я к митрополиту. — Отчетливо ли вы представляете себе то, о чем меня просите? Вы знаете, что такое теперь наша армия? В ней сейчас 10 миллионов. Она на двухтысячеверстном фронте и в беспредельном тылу, ибо тыл — вся Россия. Каким путем убеждать ее? Живым словом? Вы же понимаете, что это невозможно. Чтобы мне переговорить со всеми частями, потребовалось бы несколько лет. Обратиться к армии с воззванием? Тогда заговорят о Распутине и те, которые доселе молчали. Да и с каким словом, с какими наставлениями я обратился бы к армии? Я не умею врать. А если бы и стал врать, разве тут враньем можно помочь делу?
— Как тяжело, как тяжело! — почти застонал митрополит.
— Владыка! Позвольте мне быть с вами откровенным, — прервал я его. — Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы совершенно не представляете, какой это страшный вопрос — вопрос о Распутине. Это самый страшный из всех вопросов нашего времени. Его необходимо разрешить, надо разрешить как можно скорее и разрешению его должна помочь Церковь. Хотя вы, владыка, не первенствующий член Св. Синода, но вы — Петроградский митрополит; на вас поэтому обращены все взоры. Поверьте мне, что настанет пора, когда спросят, что сделала Церковь для разрешения этого вопроса, и прежде всего спросят вас. Тогда вам предъявят большой счет.
— Как тяжело, как тяжело! — начал опять вздыхать митрополит. — Знаете что? — обратился вдруг он ко мне. — С какой бы радостью я ушел в отставку. Вот только дали бы мне пенсию…
— Ну, думать о пенсии нам с вами теперь совсем не время, — возразил я. — Уйдем мы в отставку тогда, когда скажут нам: уходите! А пока мы должны делать и делать.
— Что же, что делать? — нервно спросил митрополит.
— Близость Распутина к царской семье грозит страшными последствиями. Надо избавить эту семью от опасной распутинской опеки. Надо их убедить, чтобы они освободились от Распутина. Если нельзя этого сделать, убедите Распутина уехать от них, чтобы, если они дороги для него, спасти их. Другого способа успокоить армию и народ и охранить падающий престиж Государя я не вижу, — закончил я.
На этом мы расстались.
Я совершенно объективно и, насколько мог, точно передал свою беседу с митрополитом. Предоставляю самому читателю сделать дальнейшие выводы. А о себе одно скажу: я отошел от митрополита и возвращался домой с каким-то гадливым чувством, которое у меня все нарастало по мере того, как я вдумывался в слова, вспоминал выражение лица, ахи и вздохи своего собеседника…
Какие же были последствия этой беседы? — спросит читатель. Существенных — никаких. Митрополит остался тем же, чем он и раньше был. Менять позицию в отношении Распутина ему было пока невыгодно, ибо он держался Распутиным; печального же будущего и для России, и для себя от этой истории он не прозревал. <…>
Вскоре после описанного разговора с митр. Питиримом я был приглашен в Царское Село для совершения всенощной и литургии в Государевом Федоровском соборе. Мне сослужил царский духовник прот. А. П. Васильев. По обычаю, мы не возвращались после всенощной в Петроград, а оба заночевали в большом Царскосельском дворце, только в разных помещениях. Мне очень хотелось переговорить с о. Васильевым, так как некоторые лица очень энергично старались восстановить о. Васильева против меня, внушая ему, что я очень добиваюсь занять его место. Сам о. Васильев как-то писал мне об этом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
