Остальные захихикали. Рив-младший никому не понравился. Но и в защиту собрата-землепашца никто не сказал ни слова. Вдруг Джонно дернулся. (С кандалами в руках он внезапно подскочил к Сэму и нагнулся, намереваясь нацепить их ему на ноги. Может, сын старосты и справился бы с каким-нибудь стариком, но молодой человек отреагировал быстро. Он отскочил назад и выбросил ногу. Грязный башмак попал по руке преследователя.
Тот взвыл от боли и злости и, выпрямившись, замахнулся кандалами, целясь давнему врагу в голову. Гвенда услышала испуганный крик и поняла, что кричит она сама. Сэм еще раз отпрянул. Джонно понял, что расстояние великовато, и в последнюю секунду разжал руку. Кандалы взмыли в воздух. Беглец пригнулся, но железо все-таки попало ему в ухо, а цепь полоснула по лицу. Гвенда закричала так, как будто ударили ее. Люди ахнули. Сэм зашатался, и кандалы упали на землю. На секунду все замерли. Из носа и уха пошла кровь. Мать рванулась к сыну, и в этот момент здоровяк пришел в себя.
Повернувшись к Джонно, он как-то грациозно замахнулся лопатой. Рив-младший, еще не восстановив равновесие после броска, не успел увернуться. Острие пришлось в голову. Сэм сильный, и удар дерева о кость услышали все. Преследователь зашатался, и беглец ударил еще. Лопата опустилась прямо на макушку, ребром, со страшной силой. На сей раз звук был намного глуше, и Гвенда испугалась, что сын раскроил обидчику череп.
Рив-младший рухнул на колени, и молодой крестьянин ударил его в третий раз, со всей силы, дубовой лопастью, в лоб. У Гвенды еще мелькнула мысль, что железный меч и тот менее опасен. Она шагнула вперед, чтобы остановить сына, однако ее опередили сельчане. Четверо повисли на сотоварище — подвое на каждой руке — и оттащили. Джонно лежал на земле, голова в луже крови. Крестьянка из Вигли с ужасом смотрела на него и невольно подумала, как Нейту будет тяжело увидеть изувеченного сына. Умершая от чумы мать Джонно по крайней мере находилась там, где ее не могло сразить горе.
Сэм пострадал не сильно. У него шла кровь, но он яростно отбивался, чтобы вновь наброситься на противника. Гвенда наклонилась над односельчанином. Глаза закрыты, не шевелится. Она положила ему руку на сердце и ничего не почувствовала. Попыталась прощупать пульс, как показывала ей Керис, — ничего. Похоже, не дышит. До нее начал доходить смысл случившегося, и она завыла. Рив-младший мертв, и убийца — Сэм.
82
На Пасху 1361 года Керис и Мерфин отмечали десятую годовщину свадьбы. Стоя на пасхальной службе, Суконщица вспоминала, как все было. Поскольку их, хоть и с перерывами, связывали такие долгие отношения, они рассматривали церемонию лишь как закрепление давно сложившегося положения вещей и, не долго думая, решили устроить негромкую свадьбу: скромную службу в церкви Святого Марка и потом тихий обед в «Колоколе» на несколько человек. Но отец Жофруа предупредил, что ожидается по меньшей мере две тысячи человек, и пришлось-таки перебраться в собор. А затем выяснилось, что, не сказав им, Медж Ткачиха организовала в здании гильдии банкет для знатных горожан, а для всех остальных жителей Кингсбриджа обед на поле Влюбленных. В конечном счете отпраздновали свадьбу года.
Керис улыбнулась воспоминаниям. Она тогда надела новое платье из кингсбриджского алого сукна, цвета, который епископ, можно надеяться, счел в данном случае уместным. Мерфин был одет в каштаново-коричневый итальянский камзол с богатым золотым узором и просто сиял от счастья. Оба — правда, с некоторым опозданием — поняли, что за их длительным романом, который они считали своей личной драмой, много лет следил весь Кингсбридж, желавший теперь отпраздновать счастливую развязку.
Сейчас же радость Суконщицы испарилась, когда на кафедру поднялся ее старый враг Филемон. За десять лет он здорово растолстел. Монашеская тонзура и выбритое лицо открывали жирную шею и затылок, а телеса под облачением колыхались, отчего оно напоминало палатку. Монах решил посвятить проповедь вопросу об анатомических вскрытиях.
Тела умерших принадлежат Богу, говорил Филемон. Христианам полагается хоронить их в соответствии с продуманным ритуалом: спасенных — в освященную землю, непрощенных — отдельно. На все остальное нет воли Божьей. С не свойственной ему страстностью проповедник назвал вскрытия святотатством. У аббата даже голос задрожал, когда он попросил паству представить себе жуткое зрелище: так называемые медики разрезают, распиливают на части и исследуют тело. Истинные христиане понимают, что этим дьяволам в обличье мужчин и женщин нет прощения. Филемон не часто произносил слова «мужчин и женщин»; это неспроста, подумала Керис и посмотрела на мужа. Мостник тоже озабоченно приподнял брови.
Старинный церковный запрет на изучение тел с приходом чумы соблюдался менее строго. Думающие клирики очень переживали, что Церковь не смогла помочь людям во время напасти, и хотели изменить подход к медицине. Но представители старшего поколения предпочитали традиционные методы. В итоге вскрытия осудили в теории и применяли на практике.
В новом госпитале Керис проводила вскрытия с самого начала. Она не говорила об этом с посторонними — зачем провоцировать, — но использовала всякую возможность. В последние годы ей обычно помогали один-два молодых монаха-врача. Многие ученые целители видели тела изнутри, лишь сталкиваясь с глубокими ранами. По традиции им позволялось вскрывать только дохлых свиней. Считалось, что их анатомия наиболее похожа на человеческую.
Выпад Филемона озадачил и встревожил Суконщицу. Она знала, что вороватый монах всегда ее ненавидел, хотя и не понимала почему. Но после компромиссного решения, принятого епископом Ширингским в снежный день 1351 года, аббат перестал ее замечать. Словно возмещая утрату власти над городом, настоятель обустроил свой дворец со всевозможной роскошью: ковры, шпалеры, серебряная посуда, приборы, витражи, иллюминированные[19] рукописи. Он еще больше надулся, требуя от монахов и послушников почтения, для чего разработал специальный сложный ритуал, на службы надевал роскошные облачения и ездил в повозке, изнутри скорее походившей на покои какой-нибудь графини.
На службе присутствовали важные гости — епископ Ширингский Анри, архиепископ Монмаутский Пирс и архидьякон Йоркский Реджинальд, и, судя по всему, этим доктринерским рвением Филемон надеялся произвести на них впечатление. Но с какой целью? Повышение? Архиепископ болел — его внесли в собор. Но ведь не может же простой настоятель претендовать на этот сан? И так-то чудо, что сын Джоби из Вигли стал аббатом Кингсбриджа. Кроме того, назначение архиепископом настоятеля являлось немыслимым скачком, все равно что из рыцарей шагнуть прямо в герцоги, минуя титулы барона и графа. На такое могли надеяться только единицы, пользующиеся особой милостью.
Но амбиции Филемона не знают границ не потому, что он считает себя способным занимать все эти должности. Вот Годвин всегда отличался высокомерием и непомерным самомнением, полагая, что Бог поставил его аббатом, поскольку он самый умный человек в городе. Филемон же в отличие от него в глубине души считал себя полным ничтожеством. Всю жизнь выходец из беднейших слоев бился, пытаясь убедить самого себя, что он все же не совершеннейший нуль. Самолюбивый монах так болезненно воспринимал отказы, что мог не перенести и мысли о подчинении — не важно, сколь высокому лицу.
После службы Керис решила поговорить с епископом Анри и напомнить ему соглашение десятилетней давности: аббат Кингсбриджа не имеет никакой власти над госпиталем Святой Елизаветы на острове Прокаженных, находящимся в прямом подчинении епископа. Следовательно, нападки на госпиталь означают покушение на права и привилегии самого Анри. Но по зрелом размышлении попечительница поняла, что такая постановка вопроса лишь уверит епископа, что она проводит вскрытия, и переведет смутные подозрения, на которые легко закрывать глаза, в категорию факта, а с ним нужно что-то делать. И Керис отказалась от этой мысли.
Рядом с ней стояли двое племянников Мерфина, сыновья графа Ральфа — тринадцатилетний Джерри и десятилетний Роли. Оба учились в монастырской школе, жили при аббатстве, но много времени проводили у Мерфина и Керис на острове. Мастер время от времени обнимал Роли за плечи. Только три человека на свете знали, что мальчик ему не племянник, а сын, — сам строитель, Керис и Филиппа. Зодчий старался не показывать своей любви, но ему трудно было скрывать истинные чувства, и он очень радовался, когда Роли узнавал что-то новое или рассказывал об успехах в школе.
Суконщица часто думала о том ребенке, от которого тогда избавилась. Ей всегда казалось, что это девочка. Сейчас ей было бы уже двадцать три года; возможно, она имела бы свою семью, детей. Эта мысль напоминала боль в старой ране — мучительно, но слишком знакомо, чтобы вывести из строя.
