помещениях. Если юноша какой-то миг и надеялся, что сможет приблизиться к Ее Величеству королеве, то очень скоро понял, что надеялся он напрасно. Но он мог ее видеть во время утренней мессы и еще днем, когда она поднималась на самый верх кормовой башни и стояла там под полотняным, с оранжевыми и красными полосами, навесом, защищавшим ее от знойного солнца. Как истинная дочь юга, Маргарита предпочитала светлые платья и покрывала, а еще чаще она одевалась в белое и в белом казалась еще прекраснее своему молчаливому обожателю, который любовался ею часами сквозь ресницы, делая вид, что дремлет, притулившись в уголке.
По вечерам обитателей корабля ожидало чудесное развлечение. После того как сестра Маргариты Беатриса вышла замуж за Карла Анжуйского, в свите королевы появилась удивительная сказительница, ее прислала ей мать, чтобы она заменила труверов, которых Бланка терпеть не могла. Благородная дама умела слагать поэмы, рассказывать сказки, а главное – замечательно пела, аккомпанируя себе на лютне, любимые Маргаритой песни на провансальском языке. Ее мягкий голос обладал чарующей нежностью, и все звуки на корабле стихали, все затаивали дыхание, как только при свете звезд певица садилась на подушку у ног королевы и проводила длинными тонкими пальцами по струнам лютни. Всем, кто ее слушал, казалось, что ее устами говорит сама любовь, и не одна слеза скатывалась по густым усам, хотя их обладатель-северянин не понимал южного наречия. Один король Людовик не подпал под обаяние чаровницы и вскоре и вовсе прекратил ее концерты, предложив рыцарям и воинам петь хором псалмы во славу Господа Иисуса Христа и Девы Марии, Богородицы. Голоса у воинов были не ангельские, и небесной гармонии достичь не удавалось, зато хор по сравнению с певицей выигрывал в мощи и громкости.
Вечером, когда поднялся сильный ветер и дамы удалились с палубы, а Робер д’Артуа вместе со своим другом Антуаном д’Авренкуром, напротив, устроились на носу, чтобы как следует насладиться живой силой стихии, Робер сказал:
– Я всегда знал, что Бог создал моего брата святым, но неужели он способен наслаждаться только нестройным пением монахов? Я готов был часами слушать пение дамы Эльвиры. И ее волшебный голос меня так волновал…
– Именно это и не понравилось королю, – отозвался Антуан д’Авренкур. – Он не хочет, чтобы мы размякали, и в этом случае ему нельзя отказать в прозорливости. Не будем забывать, что нам предстоит война во славу Господа! Женскому обольщению в ней места нет. И какое счастье, что дама Эльвира совсем не так хороша, как ее пение, а то мы все были бы в большой опасности.
– Если бы она была слишком хороша, думаю, что мой царственный брат сподвигся бы на то, чтобы… выбросить ее за борт во славу Господа! – смеясь, заключил Робер.
Сказать по чести, новая любимица Маргариты если не была красавицей, то не отличалась и уродством. Невысокого роста, крепкая, с резкими и скорее мужскими чертами лица и тонким красивым ртом, она привлекала взгляд большими черными глазами, которые отличались одной особенностью – они не отражали ни света, ни чувств. Матовые, как будто затуманенные, они словно бы ничего не видели. Волосы Эльвиры тоже были черные, она заплетала их в две толстых косы и закручивала над ушами, отчего лицо ее казалось шире. Одевалась она с большой скромностью и всегда только в темные платья, пряча фигуру, как прячут ее монашки, – так, что на виду оставались только лицо и руки. Если бы она не обладала голосом сирены, в ней не было бы ничего особенного и Маргарита не привязалась бы к ней так страстно, вызывая ревность других дам и, как ни странно, Рено. Дело было не в том, что он завидовал привязанности королевы к певице. Глядя на Эльвиру, он всегда вспоминал Санси де Синь. Да, она была некрасива, но при этом так привлекательна своей гордостью, мужеством и прямотой, своим насмешливым нравом и манерой держаться! В ее поведении уже угадывалась знатная дама, какой она должна была стать со временем. Рыцарь Рено не мог понять, как могла Маргарита отдать Эльвире то место, какое занимала в ее сердце «славная дурнушка», об участи которой он так ничего и не знал.
До того как они сели на корабль, он попытался расспросить о Санси даму Герсанду, потому что он больше никого из окружения королевы не знал, но целительница ничего не могла – или не захотела – ему рассказать. Она сказала только:
– Кажется, в прошлом году ходили слухи о ее замужестве, но насколько они правдивы, я не знаю.
– Замужестве? Но ведь она так молода!
– А я считаю, что это совершенно естественно. Ей должно было исполниться уже пятнадцать лет, замуж она выходила бы в шестнадцать – самый подходящий возраст для брака. Но я выражу вам свое удивление: я никогда бы не подумала, что брак Санси может вас заинтересовать.
Герсанда смотрела на него искоса, с насмешливой улыбкой, которая очень обидела Рено.
– Отвечу вам вашими же словами: я считаю, что это совершенно естественно. Она удостаивала меня своей дружбой, и забыть ее было бы с моей стороны неблагодарностью.
Рено сам не понимал, почему этот разговор вспомнился ему при виде Эльвиры, которую он совсем не знал, но которая кого-то ему напоминала… А вот кого – он никак не мог понять и про себя сердился, так как гордился своей хорошей памятью и вдобавок знал, что не забывает лица, увиденные хоть раз.
В последующие дни он больше не встречал Эльвиры. Король, недовольный исполнением любовных песен во время крестового похода, сказал об этом Маргарите, и, разумеется, она к нему прислушалась. Да и тяготы плавания, теснота и неудобства подвигали скорее к молитвам, чем к сладкоголосому пению. Впрочем, плавание омрачила только одна-единственная буря, потопившая один корабль, в остальном оно протекало мирно. Погода стояла ясная, Средиземное море напоминало шелк и лишь слегка мурлыкало, словно кошка, которая просит ласки. Рено большую часть времени проводил на носу, где, опершись о деревянную решетку, наблюдал, как разрезает их корабль с округлыми боками ярко-синюю зыбь, по-детски радуясь каждому всплеску радужных брызг и клочку белой пены. В несказанной красе моря, которое он видел куда менее милосердным, когда плыл из Рима, Рено виделось обещание их побед на Святой земле и рая в загробной жизни.
Дни сменяли друг друга, и юноша все с большим нетерпением ждал прибытия на остров Кипр и надеялся быть первым, кто заметит его в подернутой дымкой дали.
О Кипре он знал только то, что прочитал
