– Но я хочу знать, за что меня сюда бросили!
– Еще успеешь. Во время допроса в инквизиции, не раньше и не позже. Скорее всего, тебя обвинят в ереси, то есть в богохульстве. Это для них проще простого, потому что ересью можно объявить любой поступок, якобы не угодный Господу нашему. А что именно нашему Господу не угодно, можно толковать так и этак.
Витус понемногу успокаивался.
– А остальные здесь по каким причинам?
– Судя по тому, что рассказал Хабакук, младший из трех евреев, дело у них обстояло так... – Тщедушный человечек старался поглубже зарыться в солому, потому что утро выдалось на редкость холодным.
– Хабакук, Давид и Соломон – братья. Они из семьи Хеброн, еще в восьмидесятые годы прошлого века обосновавшейся в Мурсии[11]. Всех Хебронов по указу 1492 года насильно заставили принять христианство. Но втайне они продолжали придерживаться собственной веры. Их презрительно называли маранами, инквизиция преследовала их. Поэтому в том же году Хеброны бежали за море и поселились на острове Менорка.
Магистр умолк, убирая пучок соломы, царапавший ему спину.
– У Хабакука, Давида и Соломона была мастерская, в которой они изготавливали разные необходимые в дальнем плавании вещи и шили паруса. Их ошибка состояла в том, что весной этого года они вернулись по делам на Иберийский полуостров. Как тебе, наверное, известно, евреям в нашей стране запрещено торговать или заниматься ремеслом. Как бы там ни было, ищейки нашей матушки-церкви выследили их и бросили в тюрьму. Этих троих уже часто водили на допросы. Братья надеются, что влияния их семьи хватит, чтобы их выпустили на волю.
– А почему они не в цепях?
– Наверное, потому, что семья Хебронов поддержала инквизицию соответствующим вспомоществованием.
– А те двое, в другом углу?
– Феликс и Аманд. Они чувствуют себя сейчас лучше нас всех. Сначала их бросили в разные камеры, из-за чего они очень страдали. А потом этим двоим каким-то образом удалось добиться, чтобы их поместили вместе. Вот с тех пор они здесь.
Он нагнулся к Витусу, ибо то, что он собирался сказать ему, для чужих ушей не предназначалось.
– Они придают особую важность телесной чистоте. Это имеет несколько преувеличенные формы, как я нахожу, однако, по слухам, очень типично для мужчин, которые находятся э-э... в состоянии противоестественной любви... Они, как и все, стонут и проклинают здешние нравы и обстоятельства, однако по-своему даже счастливы. Ты сможешь убедиться, что Аманд – тот, что поменьше, – трогательно заботится о Феликсе. Он постоянно призывает его не тратить понапрасну силы, отдает ему часть своей еды, причем хлеб предварительно размягчает в супе, укрывает его потеплее в холодные ночи и так далее. Феликс же принимает это как положенное. Можно сказать, что Феликс – полновластный супруг в этой паре.
Витус поймал себя на том, что с любопытством поглядывает в сторону этой пары, хотя о порочной любви между мужчинами он и раньше слышал. В монастыре кое за кем водился грех содомии. Но юноше никогда не приходилось видеть, чтобы кто-то, подобно этим двоим, демонстрировал свою приверженность этому пороку.
– Их могут осудить за содомию, – прошептал он. – Подобного рода любовь – великий грех.
– Ты прав. Но Нуну сказал мне, что их вдобавок обвиняют в колдовстве.
– Сегодня кого только не обвиняют в колдовстве, – покачал головой Витус. – А кто это – Нуну?
– О, это колосс! Бык в облике человеческом, которого злая судьбина определила в надсмотрщики. Силы он необыкновенной, но глуп как пробка – не такое уж редкое сочетание качеств. Вдобавок он хром. Его подручный, которого все зовут Крысой, говорит, будто у Нину на одной ноге свищ – чуть-чуть повыше лодыжки дыра, которая никак не затягивается. Единственное, что Нуну говорит по этому поводу: «Ну-ну, ничего тут не поделаешь. Не зарастает, и все». Поэтому его и прозвали Нуну.
Тут магистр Гарсия скривился и зажал пальцами нос, потому что один из заключенных как раз испражнялся над дыркой.
Витус отвернулся, пытаясь пореже вдыхать воздух. Ситуация действительно из рук вон: рядом с ним задыхающийся магистр, а чуть поодаль препротивные звуки, сопровождающие опорожнение кишечника.
– Побудешь здесь несколько дней, – зашептал у него над ухом маленький ученый, – будешь относиться к этой вони как к чему-то ниспосланному свыше. А если кто-нибудь оставит камеру, мы сможем отодвинуться от этой премерзкой дыры подальше. – Его всего затрясло. – У нас ведь как заведено: новеньким и тем, кто послабее, место у отхожего места.
– Но ведь ты сидишь совсем рядом, хотя ты не из новеньких! И ты ведь не из самых слабых, правда?
Маленький ученый рассмеялся:
– Может быть. Но я всегда очень сочувствовал слабейшим.
Около полудня магистр неожиданно резко повернулся к двери.
– Шаркающие шаги! Это, наверное, Нуну! – объявил он.
В замке повернулся ключ, дверь со скрипом открылась, и в проеме ее появилась огромных размеров фигура.
Витус никогда еще не видел такого человека. Ноги у него как столбы, а туловище – будто огромных размеров куб. На туловище посажена крупная голова, на круглом лице – маленькие недоверчивые глазки, редкие волосы жирными прядями спадают на спину, рубашка с широким воротом вся в дырах, заношенные штаны с бахромой держатся на поясе с серебряной пряжкой. Все такое грязное, что можно было подумать, он сам просидел не один месяц в темнице.
– Вот ваша жратва! – голос Нуну был гулким, словно из пустой бочки.
Он поставил в центре камеры ведро с супом, два черпака с водой и деревянную миску с черствым хлебом, а затем не говоря больше ни слова, направился к двери.
– Постой! – воскликнул Витус.
Великан резко остановился, словно споткнулся.
– Меня зовут Витус. Я требую, чтобы меня немедленно отвели к начальнику тюрьмы!
– Заткнись!
Витус побелел от ярости.
– Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне! Я...
– Заткнись, молокосос! – великан с поразительной быстротой развернулся и, рванув юношу за ворот облачения, попытался поднять его на ноги. Однако цепь ему помешала, и Витус клюнул его носом пониже пояса. Острый, вонючий запах мочи...
– Заткнись! – заорал великан в третий раз. И бросил заключенного на пол, словно мешок с луком. Несколько секунд спустя он исчез.
Витус заплакал.
Он плакал от злости, от стыда, от отчаяния. Старался всхлипывать потише, чтобы не потерять лица в присутствии остальных, но не получалось. Его плечи тряслись от рыданий.
Наконец Аманд, поднявшийся якобы затем, чтобы взять кусок сухого хлеба, остановился перед ним.
– Эй, парень!
