Бенетося рубил суковатую березу. Увидя нас, он широко улыбнулся и проговорил:
— Дрова есть, парень. Садись к огню, сердце пусть у тебя отогреется, мягкое станет, — и, глядя в сторону сына, он коротко бросил: — Экун?[67]
— Косоклювый, — так же односложно ответил Ялэ.
— Буколь![68] — сразу оживился старик.
Ялэ подал ему золотистого клеста. Долго рассматривал птицу Бенетося: раскрывал клюв, прощупывал зоб, внимательно осмотрел когтистые лапы птицы и, садясь к огню возле меня, заговорил:
— Тунгусский лес шибко богатый орехом. Бывает лето — кедр ломается под тяжестью ореха. Тогда много-много в наших лесах улюки. Ой, много. Рад охотник. Но приходит время — нет шишек, нет улюки. Уходит она от нас. Мо — лес наш — тихий тогда, как туман в начале дня над водой; пустой, как дупло в чалбане[69]. Плохой в то время лес. Черный зверь злой, куница уходит за белкой. Бывает одно лето нет ореха, другое — нет, а потом, когда упадет на снег чир[70], прилетает в лес вот эта птица — большой друг улюки. Прилетела ореховая птица — будет урожай, белки много придет. И своя придет и «ходовая».
Бенетося замолчал на минуту и добавил:
— Ялэ — охотник, Ялэ два зверя убил. Скажи, охотник, куда прошел путь птицы?
— По следу твоих лыж, — гордо ответил мальчик.
— Хорошо, сын. Ты увидел друзей улюки и убил одного, чтобы вспугнуть остальных? Ты смотрел им вслед?
— Да, отец. Они скрылись там, куда в пути смотрит твое лицо.
— Ты хороший охотник, Ялэ, — еще раз похвалил сына Бенетося.
— Значит, белка нынче выйдет? — спросил я старика.
— Промысел будет шибко хороший, парень. Белка-то идет густо.
— Откуда знаешь?
— Вот он сказал, — указывая на клеста, ответил охотник. — На Большой воде[71] голод пришел, шишка пустая, орех пропал. Улюка идет в Сторону Солнца[72]. Впереди ее летит косоклювый.
...Белковщик замолчал. Мне живо представилось, как где-то там, на западе, за Енисеем, «густо» идут отряды веселых самоотверженных зверьков, спасаясь от неурожайных лесов. Я видел, как, цепляясь за нижние сучья деревьев, подвижные векши проворно взбираются на верх стволов и оттуда снова и снова бросаются вниз, стремительно летят в густые ветви соседних деревьев. Тайга ожила, зашелестела, как будто ветер ворвался в нее, заплутался в чащобах и мечется безглазым зверем в поисках дорог и выхода. Мне чудились широкие таежные реки с обрывистыми берегами и тусклым льдом, пересекающие путь идущей векши; глубокие древние лога, прорезающие леса; оскаленные, черные, холодные скалы, упавшие на дорогу белок. Я видел, как тысячи бесстрашных зверьков преодолевали крутые обрывы, глубокие завалы пушистого снега логов и буреломов, храбро лезли на холодные непривычные скалы, скользили и падали на блестящих наледях рек и шли. Шли на восток, вслед клесту, к обильным кормежкам, к орехам, к жизни.
Сколько останется их на этой великой дороге? Сколько не дойдет до сытых и желанных мест? Сколько станет жертвами прожорливых росомах, коварных куниц, медведей, лосей, сов и других хищников? Но белки идут! Идут, несмотря ни на какие преграды. Для жизни не существует преград. Там, где прошла ходовая белка, жизнь тайги замирает на продолжительное время. Потребуются годы, чтобы леса залечили свои раны, нанесенные этими, казалось бы, такими нежными и безобидными животными. Много отломится сучьев, много упадет высоких деревьев, истерзанных острыми когтями.
Впереди белки, как вестник приближения, как дозорный, летит золотистый клест, птица, не имеющая родины, птица-кочевник, птица — герольд беличьей охоты. За десятки тысяч километров прилетает клест к раздольным, урожайным ореховым местам. Из Европы, из Америки, с Альп прилетают табуны клестов на Енисей, на Обь, на Колыму — туда, где в этом году налился сочный, ядреный маслянистый кедровый орех. Чутье на орех у клестов поразительное. Если летит он в какие-нибудь леса, значит, здесь будет горячая охота. Увидят белковщики и полесники, куда направляется клест, грузят легкие санки и идут в ту же сторону. Полесники знают: прилетел клест — будет белка, а возле нее всегда много медведя, куницы, росомахи и прочего зверя. Звание полесника — почетное, овеянное славой и уваженьем. Полесник — человек, для которого охота не забава, не развлечение, а промысел, профессия. Отправляясь на свою рискованную страду, таежник берет с собой все необходимое, чтобы не только противостоять яростной злобе медведя, силе и быстроте сохатого, коварству и неожиданностям рыси, но и победить их, добыть. В его санке, наряду с обычной неприхотливой провизией, можно увидеть орудия промысла: нарезные ружья и крепкие, как сталь, и острые, как бритва, ножи. Другое дело белковщики. Уходя за белкой, они берут с собой только орудие беличьей охоты: мелкокалиберные ружья, топор — и, пожалуй, все. Встречи с черным зверем для белковщика нежелательны. Он избегает их и только в случае нападения вынужденно вступает со зверем в борьбу. Для этой цели белковщик берет на охоту длинный шест из березы или ясеня, на конце которого прикреплен широкий острый нож. В Сибири и на Севере это оружие зовется пальмо. Им и вспарывают животы или пронзают сердце зверя отважные белковщики. А если раненый медведь сломает пальмо, выходят с ним охотники на единоборство с одним ножом.
...Февральские дни в Приполярье коварны и светлы. Почти круглые сутки солнце стоит над головой, входя в долгое летнее бдение перед многомесячной зимней спячкой. Начиная с конца февраля, солнце не закатывается.
Костер еле-еле тлеет. Давно уже выпит котелок терпкого густого чая, съедены порции сушеной рыбы, выкурено не по одной трубке дурманящего табаку, смешанного с листвой вишневника, а Бенетося все рассказывал. Начиная говорить, старик закрывал глаза, отчего лицо его, огрубевшее от ветров, дождей и снега, испещренное тысячами больших и мелких морщин, становилось неживым. Казалось, он не хотел видеть этот окружающий его в настоящую минуту мир, а глядел в далекое прошлое, в свои воспоминания, пытливо вглядывался в свое сердце и воскрешал давно ушедшее, навсегда утраченное. Глядя на него, сидевшего на корточках, повязанного платком, казалось, что перед тобой сидит мумия, к которой вернулся дар речи. Тонкий бесцветный рот чуть-чуть шевелится, приоткрываясь на мгновенье, чтобы сказать гортанное слово, для которого слишком тесно в сжатых губах.
— Совсем был маленький тогда Бенетося. Когда было? Ой-ой, давно было! Однако за сто лет до Великого Красного Закона. Погоди, парень, не удивляйся. Мы — эвены — живем дольше людей из теплой страны, которую я никогда не видел. Вы живете там год, мы — два. У нас снег выпал — год живем, снег растаял — опять год живем. Все так. По-вашему, выходит год, по-нашему, — два. Понял? Однако мне тогда отец ружье еще в руки не давал, потому что я поднять его не мог. Вот тогда, помню, летом шла белка страшно, хуже, чем пурга, чем ледоход. Отец в то время в Имбатское к русским торговать ушел. Вывез отец урасу к Брату Моря, поставил на берегу и ушел. Живем хорошо. Одно время слышим: тайга шумит. Что за шум — ветра совсем нет! Белка пошла: одна идет, другая, а потом так много, как нельзя узнать, сколько в лесу деревьев. В урасе сидишь — белки заходят. Одна идет по шкуре, другая в дымоход глядит, много залезло на шесты, шкуры, к богам. На собак шипят, свистят, не боятся. Все съели, что по зубам было: рыбу, мясо, юколу. Бил я их с собаками, ой, много. Собаки вовсе дурные стали. Сначала рвали их и ели, животы у них распухли, и глаза стали мокрыми и туманными, — вот как ели! А белка идет и идет. Потом собаки от злости стали рвать их. А я палкой бил. Сегодня убью, а на другой день — нет белок, съели их живые белки. Много убил белок. Они через реку плыли — тонули шибко много. Прыгнут в воду, хвост поставят кверху, плывут. У них хвост пуще всего воды боится. Я на ветке — лодка такая маленькая из береста — плыву, весло в воду опущу — лезут белки в лодку. Залезет, сядет в ногах, шибко дышит, отдыхает. Прошли белки — плохо жить стало. Все поели: деревья голые стоят, мох выщипали, птиц разорили, яйца у них съели. Медведи, волки, куницы и другая пакость[73] по следу их до реки шла, потом здесь осталась. Страшно было. Отец пришел, говорит: в русском стойбище тоже белка шла. В большие русские урасы из дерева заходила. Олень у русских есть — без рог, а хвост из волос длинный — лошадь зовут, тот олень траву ест. Белка, говорил отец, всю траву съела, русский олень пропал. Больно ругал меня отец — пошто белку я бил. Дурной был, летняя шкурка белки только на постель годна.
Бенетося замолчал, лаская загривок Нерпы.
— У моря был, старик?
— Нет, не ходил.
— Зачем собаку Нерпой зовешь? Видал ли ты этого зверя?
— Зверя не видал, у моря не было моих следов. Кто его знает,какой это зверь. Один эвенк ходил туда, говорил: есть зверь в холодной воде, быстрее того зверя нет больше. Тот зверь быстрее пули, проворнее ветра. Сказывал эвенк: охотник выстрелит в него, а зверь раньше пули в воду пойдет. Имя тому зверю нерпа. Правда ли?
