Хой! Хой!..
— ...И стоя станом у Большой воды, видели потом, как белые (так говорили шаманы) бежали. Они ехали в лодках и скрывались в море.
Хой! Хой!..
— ...И сказали шаманы: «Пришел в тундру новый закон — совсем худой закон! Уходите от него, ненцы! Красный закон это! А знаете, ненцы, где красная тундра[56], там голодное стадо олешек, там смерть. Так говорит бог Яумал-Хэ». И ушли Сегои все, только отец был беден и не мог поднять чум. Остались мы, и страшно было. Несколько зим каслали у воды, летом добывали рыбу, зимой зверя промышляли. Лучше жить стали. Рыбу у нас красные русские не отбирали. Денег в долг давали. Товаров много привозили.
Хой! Хой!..
— ...Умер отец, и остался маленький Ядко один. Шаман бил в бубен и говорил: «Все Сегои умрут, все ненцы умрут. Умрешь и ты, Ядко, если будешь жить мирно с Красным законом. Яумал-Хэ требует жертв! Мало оленей у Ядко, но боги зовут их к себе». Ядко отдал. Худо стало жить. Три оленя осталось у Ядко. Тогда Каменная Голова — богатей из Надымской тундры — взял Ядко сторожить свое стадо. Много у Каменной Головы олешек, ой, много! В стадо зайдешь — и не выйдешь, дороги нет до края. Почему же у Ядко только три? Пошто-так боги хотят?..
. . . . . . . . . . . . . . .
И оборвалась недопетая бесконечная песня около самого чума, заглохла в визге оленегонок-лаек, прилегла у порога ветхой нюги.
— Мать! — сказал Ядко, войдя в чум и садясь у огня. — Мать, на летовки ухожу с оленями на Малый Ямал. Последняя летовка у Каменной Головы, мать, а потом уйду. Шибко плохо у него. Бьет, ругает, а денег не платит. Прошлым днем загрыз у меня в стаде злой сермик (волк) важенку, и опять Каменная Голова в долг меня ввел. Сегодня опять надо жертву большую богам дать. Пусть они помогут мне в стаде летом. Попроси их, мать!
И та, которая родила его, та, которая всю жизнь под суровой скорбью глаз скрывала великую любовь к сыну, сказала:
— Да, Ядко, я принесу богам жертвы, я попрошу их послать тебе в капканы лучшего зверя и отогнать от олешек сермиков. Боги сильны, Ядко, они помогут тебе.
Мать принесла жертвы богам. Сам же Ядко, кочуя с оленями Каменной Головы на Ямал, зашел на Святой мыс — жертвенный мыс кочевников Ямала, между береговыми поселками Хэ и Нори, и здесь отдал шаману две последние лисьи шкурки за моление в честь обильной охоты и счастливой летовки чужих стад.
На летнем приволье тундры Ядко, как и все ненцы из рода Сегоев, познал истинное несчастье рода: копытка и сибирка уложили много оленей из стада Каменной Головы. В капканы и плашки Ядко не шел зверь.
Зато нашел Ядко другое счастье в эту летовку. В станы кочевников в ту пору приехали советские факторщики. Они не были так страшны, как говорили шаманы. Они привезли с собой ненцам много товаров и охотно давали их в долг. Чай, сахар, масло, табак появились в чумах бедняков. Эти приветливые люди называли себя кодачевой мирлавкой. У них совсем не было спирта, они справедливо расценивали шкурки зверя и всегда исправно платили за них ненцу-охотнику.
Они говорили ненцам о новой власти, о ее работе среди кочевников, о советах и о богатеях. Ядко был любознательный, приметливый и сообразительный парень. Он и раньше чувствовал всю жестокость и корысть богатеев и обман шаманов и сомневался в их правоте.
Его сомнения еще больше усилились, когда он узнал, что богатеев и шаманов фактория не снабжает товарами и продуктами. Понял тогда Ядко и то, почему шаманы и богатеи злы на новую власть. Понял, почему они так уговаривали ненцев уйти от нового закона. Это явилось для него настоящим откровением. Теперь все свободное время он думал обо всем этом, разделяя жизнь на «мы» и «они». Выходило ярко, понятно, постижимо — и он стал озлобляться на «них».
Факторщики первые завезли в Мессовскую тундру Ямала, на территорию реки Мессо, молву о совместной работе бедняков. Много еще не понимал из их разговоров Ядко, но нутром чувствовал в крепком слове — колхоз, артель — большую силу.
Все короткое полярное лето Сегой прожил в муках противоречивых чувств. С одной стороны, временами давили еще традиции старины, заветы стариков и сила шаманских и родовых законов. С другой — надвигалось что-то не совсем пока понятное, но радостное.
Вернувшись с летовки к стоянке своего хозяина, он почти вызывающе принял руготню и сетования Каменной Головы насчет падежа оленей. Хмуро молчал, когда тот, задыхаясь от злобы, рычал:
— Ой, Ядко, где мои олени? Где красавцы-минеруи и сильные хоры? Иль затаил у кого из родичей моих олешек, собака!
И только под конец не вытерпел Ядко и со злобой выкрикнул:
— Так тебе и надо, проклятый тетто (богач)! Пусть подохнут все олени твои! Других украдешь у нас!
А когда Голова, оскорбленный пастухом-батраком, привычно взял в правую руку тяжелую березовую палку и замахнулся, чтобы ударить парня, Ядко вдруг спокойно шагнул к нему и твердо сказал:
— Ударишь, старый хор, — изобью, а потом в совет к красному русскому свезу!
Не угроза побоев, а слово «совет» заставило Каменную Голову окаменеть с палкой в руке. Он понял, что с этой минуты у него не стало больше безвольного батрака.
* * *
Ехал Ядко, провожаемый первыми воплями первых буранов, к своему чуму и пел родовую песню Сегоев. Теперь к ней он прибавил еще свое, новое.
— ...Долго худо, ой, худо жили Сегои в тундре, пока не пришли к ним новые законы красной власти. Этой власти боятся шаманы и, как трусливые теутеи (тюлени), прячутся тетто.
Хой! Хой!..
В чуме Ядко удивил мать тем, что не принес, как обычно, жертв богам. Он сухо сказал:
— Я больше не сторож оленей Каменной Головы. Буду промышлять зверя один...
Мать подняла удивленное лицо на сына, но промолчала. Он старший мужчина в чуме — хозяин. Таков закон тундры.
В эту зиму в Норях коммунист-ненец Тер Калач собирал колхоз.
Скликал он по тундре всех бедных и обездоленных. Ядко долго обсуждал с другими бедняками этот клич. Долгие крикливо-разговорные ночи в чумах о колхозе во многих ненцах Надымской стороны родили сомнения. Как быть? Шаманы пугают, а новый закон зовет. Где правда? Разъехались, и каждый увез с собой палочку с зарубкой о дне собрания в Норях.
Ядко в это время болел. Ежась в старых шкурах от порывов ветра, он уныло считал дни. Проходит большой сон (ночь) — сострагивается зарубка. Ждал Ядко последних зарубок, думал, легче будет. Но вот и пришел срок. Упала у чума Сегоя упряжка, и сам Тер Калач вошел в чум:
— Что лежишь, охотник? Зверь бьется в капкане на зимней тропе, — шутил веселый Тер. — Или сны хорошие сбили тебя со счету? Сегодня кончается последний срок: нет больше зарубок — ехать надо!
— Тер Калач, во мне болезнь. Хорей упадет у меня из рук. Ты поедешь на большой сбор ненцев и отдашь главному русскому вот это.
Подал Тер у дощечку, на ней были написаны мысли его последних дней — продолжение песни рода Сегоев.
Когда Тер Калач подал на собрании дощечку «большому начальнику» — председателю Надымского райисполкома Пермякову, — в президиуме долго не могли понять грамоту Ядко. Вызвали для объяснения ненцев. Те растолковали:
— Первые два знака показывают, что у него в семье два работника. Первый знак большой — это он сам. Второй — маленький братишка есть. Потом пять знаков — это значит, что у Ядко Сегоя пять оленей, из них три быка и две важенки. Следующие два знака говорят, что у Ядко в чуме две женщины и обе не могут работать — старуха-мать и маленькая сестренка. Последний знак — тамга Сегоев, тамга рода, ее вся тундра знает. Вся дощечка со знаками — заявление Ядко Сегоя о принятии его в колхоз.
— Значит, Ядко батрак? — спросил председатель национального райисполкома. — Кто знает Ядко?
Собрание загудело. Все знали бедняка Ядко. Все знали о том, как он батрачил у Каменной Головы. Ядко Сегоя единогласно приняли в члены колхоза.
* * *
Через неделю в Нори приехал сам Ядко. Исхудалый, слабый, с растрескавшимися губами, но попрежнему живой, готовый работать.
Два дня ходил Ядко вокруг колхозников, приглядывался к работе, спрашивал, что и зачем делается, а потом пришел к уполномоченному окружного комитета партии и сказал:
— Колхоз для бедняков? Почему же так мало здесь ненцев у вас? Разве мало в тундре ненцев, которые живут у богатеев? Давай я поеду по станам звать к нам ненцев.
И уехал Ядко разносить по станам и чумам весть о новом труде всем бедным землякам.
Плыли по тундре ошалелые и измученные бесконечной далью снеговые поземки. В тундре, в глухомани снегов и буранов, росла молва о ненецком колхозе «Нарьян хаер» — «Красный рассвет».
Зло ощетинивались при этой вести тадибеи-шаманы и накликивали на колхоз злую беду.
— Красные пришли в холодную землю, чтобы совсем выгнать ненцев... Они собирают ненцев в колхозы, сгоняют их оленей в большие стада, чтобы потом легче отобрать и угнать было...
И немели все, когда вечно молчаливый батрак Ядко Сегой вдруг зло и насмешливо обрывал глашатая старого ненецкого бога Нума.
