Однако в ответ на все мои убеждения и упрашивания Федор только беспомощно разводил руками.
— Все мне ведомо, княж Феликс, ан ничего покамест не поделать. — Паренек чуть не плакал от огорчения. — Ежели бы не вирши… — тоскливо протянул он. — Да тут все одно на одно наложилось, яко черт нашему плясуну ворожил! Едва батюшка с аглицкими послами переведался, кои ему ответствовали про княж Квентина, дак он мигом сам к нам в светелку спустился, а тут…
Из дальнейшего сбивчивого рассказа стало ясно, как именно влюбленный сопляк влетел, причем так круто, что дальше некуда, поскольку момент для входа Борис Федорович выбрал самый неподходящий.
Для Дугласа, разумеется.
Поведанная английскими послами новость оказалась настолько ошеломительной для Бориса Федоровича, что он и впрямь еле усидел на месте, а потом прямиком из Грановитой палаты[38], как сидел на троне в парадном облачении и саженной шубе, так в том и поспешил в комнату для занятий сына. Ну разве что державные регалии оставил, да и то не все.
Особый индрогов посох[39] он так и не выпустил из рук — столь сильно торопился.
У самого входа он приостановился, чтоб немного отдышаться, услышал такое, что даже поначалу не поверил, и осторожно заглянул внутрь.
Петли двери были хорошо смазаны, потому при ее открытии не раздалось ни малейшего скрипа, а присутствующие были настолько увлечены, что даже не заметили постороннего.
К тому же из-за решетки входную дверь не видно, Квентину было не до того, да и находился он к двери спиной, а Федор, стесняясь присутствовать при столь откровенных излияниях сердечных чувств своего учителя, под явно надуманным предлогом вышел в соседнюю комнату.
От увиденного Годунов поначалу даже растерялся. Одно дело услышать, а другое — увидеть своими глазами.
Дело в том, что как раз в этот самый миг влюбленный шотландец, стоящий на коленях и патетически прижимающий одну руку к груди, призывно протягивал другую к решетке.
При этом он звонко призывал смилостивиться над несчастным влюбленным и дать для лобзания хотя бы малый перст…
Если бы еще нянька царевны не заснула…
При ней Ксения на такое не решилась бы, а тут, воровато оглянувшись на свою дрыхнущую дуэнью, она смилостивилась и просунула пальчик через решетку. Квентин коршуном метнулся к нему…
И все это на глазах у царя, который, остолбенев, наблюдал происходящее…
Голос Борис Федорович подал всего через несколько секунд, когда пришел в себя, но и этого времени Квентину оказалось предостаточно, чтобы приступить к поцелуям.
Дальнейшие подробности живописать ни к чему, да я ими и сам не очень-то интересовался, прекрасно зная конечный результат.
— Ксюха тоже третий день сама не своя ходит, — уныло продолжил царевич. — Нешто она мыслила, егда перст свой протягивала, яко оно все обернется? Уж больно ее жаль разобрала, вот и сунула мизинчик…
И тут же, в продолжение сказанного, раздался дрожащий от сдерживаемых слез грудной девичий голос:
— Не серчай, княж Феликс Константиныч. И впрямь помыслить не могла, что так оно все… Не виноватая я… — Не договорив, она заплакала.
«Ну да, не виноватая, он сам пришел, — вздохнул я. — Только то, что смешно в кино[40], в жизни…»
— Чего уж тут, — сказал я. — Снявши голову, по волосам не плачут.
— Я в ноги батюшке паду… — раздалось из-за решетки. — Он добрый… поймет… Поверит, что не люб он мне. Жаль взяла — эва как молил, да и забавно стало, вот и…
— И я тож государю поклонюсь, — заверил меня Федор, подозрительно шмыгая носом. — Батюшка завсегда мне в таковском потакал — неужто ныне не смилостивится?!
— Только побыстрее, — попросил я, хотя и не особо надеялся на положительный результат.
Если бы что-то иное — шансы были бы неплохие. Насколько я понял из рассказов царевича, Борис Федорович очень трепетно относился ко всем прихотям сына, тем более что тот особо не доставал ими своего отца, памятуя о мере.
Но тут особый случай.
Квентин оказался в глазах царя не просто влюбленным идиотом, но, как он его только что при мне назвал, самозванцем.
И это в то самое время, когда на юге Руси город за городом переходит под власть еще одного самозванца. К тому же переходит не по принуждению, а, что царю обидно вдвойне, исключительно по доброй воле.
И тут под носом возникает второй, посягающий даже не на Русь, а на самое святое для Бориса Федоровича — на семью в лице единственной и горячо любимой дочери, которая для него, как мне помнится, «светлый ангел».
Вот они и слились в его глазах в единое целое — тот южный Лжедмитрий и этот лжекоролевич и лжезять.
Да так крепко слепились — поди отдели.
— Побыстрее нежелательно бы, — замялся царевич. — Как бы хуже не вышло. Еще б седмицу выждать, чтоб гнев евонный утих, а уж тогда…
— Квентин теперь у Семена Никитича гостюет, — пояснил я. — Потому ему каждый лишний час там, как день, если не месяц. Да и хилый он здоровьем. Еще когда сюда ехал, еле-еле с того света вытащили. А в пыточной на дыбе да под кнутом из него живо остатки здоровья вытрясут.
— Батюшка обещал, что опрошать с бережением станут, — торопливо заверил Федор. — Сам при мне так Семену Никитичу сказывал: мол, увечить не удумай.
— И на том спасибо, — вздохнул я. — Вот только боюсь, что с него и кнута хватит. — И развел руками. — После всех этих новостей ты уж прости, царевич, но нынче я занятия вести не в силах. Да и завтра-послезавтра тоже.
— Да нешто я не разумею?! — искренне возмутился Федор. — Али я истукан какой?! Знамо дело. Как схотишь, так и заглянешь, хошь чрез седмицу.
— Э-э-э нет, через три дня непременно приду, — заверил я. — У нас с тобой и так изрядные каникулы вышли, так что жди.
Срок на опрос холопов с романовских подворий я себе отвел всего в два дня. Знал, что могу не успеть, потому и торопился. Правда, не уложился, зацепив еще денек, но и он тоже не помог.
Эх, досада, хотел выложить царю все от и до, а теперь придется воспользоваться лишь той картинкой, что сложилась у меня в голове еще в Домнино и Климянтино, да второй, которая получилась тут.
А поможет ли она, заинтересует ли Годунова?
Это ж самое начало авантюры, не более.
Так сказать, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…
Впрочем, тут я погорячился, не такой уж старины, и не столь глубокой — всего-то шесть с лишним лет прошло, но все-таки не то. Желателен материалец посвежей.
К тому же я еще колебался, поскольку по моему раскладу получалось, что Отрепьев, известный мне по истории, то есть без приставки Смирной, вовсе ни при чем, и это обстоятельство несколько смущало — я что, самый умный?
Все катят бочку на него, и только я полез в иную сторону, подозревая совершенно других людей. А не упустил ли я чего?
Нет уж, лучше дождаться Игнашку, чтобы повторно напустить его на бывшую дворню Романовых.
Но мне самому высветившаяся в моем воображении картинка виделась так явственно, словно я был тому очевидцем. Все мозаичные стеклышки лежали каждая в своем гнездышке…
Даже слухи, которые к тому времени гуляли по Москве, подходили к ней идеально. Например, о жезле, то бишь царском скипетре…
Впрочем, что это я все обиняками да намеками? Секретов нет. Пожалуйста, пользуйтесь.
Итак, мозаичная картинка номер два.
Глава 7
«Воскресение из мертвых»
Тот день в Климянтино Федор Никитич вспоминал долго, во всех красках, во всех подробностях.
Вспоминал и одно время клял себя на чем свет стоит — надо же было допустить эдакую глупость, возомнив, что из нее может вырасти что-то путное.
Разве может яблоня-дичок принести сладкий плод? Да ни в жисть, как ты за ней ни ухаживай.
Но клял он себя потом, спустя годы, а тогда уж очень был озлоблен на Годунова.
Ну в самом деле, где это видано, чтоб столь худородному вручать шапку Мономаха?! Это ж, можно сказать, воровство, совершаемое прилюдно.
Мало того, еще и народец словно умишком тронулся — просит Бориску надеть на себя венец, а тот и нос воротит — дескать, недостоин.
Потому Федор Никитич, с трудом выдержав два хождения в Новодевичий монастырь, третьего похода терпеть не возжелал.
Стоило лишь подумать, как не в его, а в руках Годунова окажутся золотые символы царской власти, как становилось обидно и горько.
А ведь довелось Федору Никитичу подержать один из них, да, видать, слабо ухватил.
Никогда старшему из братьев Романовых не забыть ту минуту, когда царский жезл оказался в его длани. Случайно, конечно. Просто, как самый старший двоюродный брат, он был подле изголовья умирающего царя.
Когда бояре, ошалевшие от такого поворота событий — впервые государь уходил из жизни, не оставив после себя прямого наследника, и кому теперь править, поди пойми, — вновь стали настаивать на том, чтобы Федор Иоаннович назвал имя преемника, то кому-то в голову пришла эта мысль с жезлом.
