Приск успел сказать лишь слова приветствия, как Плиний уже обнимал его. Потом, смахнув слезу, попросил подождать, пока разберется с делами, а уж потом – обещал поговорить по душам. Полчаса ушло на то, чтобы покончить с просьбами терпеливо ожидавших посетителей, после чего Плиний повел гостя в роскошный перистиль, рассказывая по дороге о своих планах. А планы у наместника Вифинии были грандиозные: построить начатый когда-то неведомо кем, а ныне заброшенный канал, чтобы соединить озеро с морским заливом на радость вифинским торговцам. Однако на такие работы надобно было разрешение самого императора. Траян разрешение выдал, но велел прежде выяснить, не стечет ли озеро полностью, если прорыть канал. На этих сложных исследованиях все и заглохло – товары по-прежнему везли сухопутным путем, пока архитекторы спорили друг с другом.
Поведав о проблемах с каналом, Плиний пригласил дорогого гостя на обед, извиняясь, что стол будет скромным, а настоящее пиршество намечено только на следующий день. Услышав, что гость остановился в гостинице, велел немедленно ее покинуть: военный трибун со своими людьми должен расположиться во дворце, здесь им выделят две просторные комнаты. Приск рассыпался в словах благодарности, но уточнил, что прибыл в Никомедию по делу, а путь его лежал вообще-то в Антиохию… «Ах да, Калидром!..» И еще, помнится, наместником обещано возвращение расходов… «Ах да, позвать квестора! Пусть выдаст двести денариев. Надеюсь, расходы не превысили эту сумму…» Вообще-то превысили… «Могу выделить еще сто денариев из своих личных денег…»
Иметь дело с честными людьми ужасно – снова убедился военный трибун, поскольку надеялся как минимум на тысячу.
Но Плиния поблагодарил, и тот остался доволен собой и гостем.
* * *
Разумеется, на обед Приск пожаловал не в доспехах, а в тунике из тонкой шерсти, но кинжал все равно был прицеплен к поясу: военный трибун заметил в шутку, что не доверяет рабам-разрезальщикам и предпочитает сам для себя выкраивать лучшие куски. Плиний слегка поморщился – экая дикость, – но настаивать на разоружении гостя не стал. Впрочем, если бы наместник понаблюдал за Приском чуть дольше, то заметил бы, что тот не пользуется кинжалом – просто оружие у него в ножнах и под рукой, а мясо в самом деле режет сам, отобрав нож у одного из рабов.
Гостей было немного: заседавший в местном буле [51] старикан, косноязычный по причине отсутствия зубов, в основном налегал на паштеты; новый архитектор, которого Плиний заполучил ненадолго в свое распоряжение и очень тем гордился; бывший легат, обещавший что-то такое построить то ли в Эфесе, то ли в Никомедии, в благодарность за щедрость желавший, чтобы его статую в полный рост водрузили на самом видном месте перед новым храмом Великой Матери богов.
Плиний так и лучился от счастья, руководя этим скромным провинциальным обществом, крошечной копией далекого Рима. Здесь он был маленьким цезарем, отражением великого Траяна. К слову, выглядел Плиний куда лучше, чем в столице. Он только недавно вернулся с целебных источников, называемых Царскими, куда ездил вместе с женой в надежде, что поездка эта сделает его право троих детей не фиктивным, а вполне даже реальным[52]. Его юная жена также казалась счастливой, хотя уезжала из Рима несчастной и почти больной. По виду она была совсем девочка – с тонким личиком и белой кожей, которую местное солнце позолотило, заодно подрумянив щеки.
Несмотря на то что подано было всего шесть перемен блюд, обед прошел очень мило – особенно удались каша со снегом и сазаны из Никейского озера, коими это озеро славилось.
Зато роскошен был сам триклиний, перестроенный во времена Нерона, – тогда здесь появились новые мозаики и фрески, капители колонн засверкали медью, а кессонный потолок – золотом. И немудрено – ведь в те дни наместником Вифинии был сам Гай Петроний, прозванный впоследствии Арбитром изящества, человек, чья утонченность служила каноном при дворе. Но только до того дня, когда Арбитр перерезал себе вены по приказу Нерона, желавшего единолично устанавливать все каноны на свете.
– Жена у меня умница, – рассказывал Плиний. Он почти не прикасался к еде, только говорил. В своем роде это служило ему пищей. – Она читает все написанные мною речи, а когда я выступаю перед знатными горожанами, непременно сидит за занавескою и слушает. Сами понимаете, присутствовать открыто ей не позволяет скромность.
Юная Кальпурния, слушая похвалы, заливалась краской от смущения.
– Кальпурния моя – пример добродетельной матроны, вот о ком стоит писать стихи, а не смаковать те жуткие уродства, коими потчует нас Ювенал в своих эпиграммах, – поучал собравшихся Плиний.
– Никогда не поверю, что сам ты не баловался дерзкими стишками, – усмехнулся Приск.
Плиний неожиданно покраснел. Ну надо же! Вроде и не молодой уже человек, а смущается не хуже юной женушки.
– То лишь невинные шалости, – заверил Плиний. – И я никогда ничего не писал со злобою. Даже описывая мерзости, творимые страшным доносчиком Регулом, я говорил о тех делах не со злорадством, а с сожалением.
– Неужели ни на кого не можешь разозлиться? – недоверчиво покачал головой военный трибун.
Плиний на миг задумался.
– Да, случалось… Не без этого… – признался наместник почти шепотом и даже с некоторым смущением, но, по мере того как говорил, все повышал голос: – На кураторов здешних строек злился и злюсь. Воровство в провинции чудовищное, особенно в строительстве. Представь, дважды никомедийцы пытались возвести водопровод. Один раз – истратили более трех миллионов сестерциев – и соорудили несколько арок акведука из квадратных каменных плит. А во второй раз начали работы, вложили двести тысяч, но опять воды не получили. Какие-то старые плиты нам удалось пустить в дело, а прочие арки акведука я приказал достроить из кирпича – так дешевле получилось и быстрее. Наконец только в этом году появилась в Никомедии чистая вода. А где же три с половиною миллиона? Думаешь, мне удалось их отыскать? Как бы не так! – в сердцах воскликнул наместник.
Беззубый старик из городского совета оказался к тому же и глух – он безмятежно глотал паштет, пока наместник поносил его товарищей по буле в хвост и в гриву.
– Все кураторы строек при этом сами же члены городского совета, то есть перед собою отчитываются за воровство и вранье и друг друга покрывают, как легионеры щитами во время атаки. Так же точно обстоит дело и в Никее – возвели театр на болоте, и достроить нет никакой возможности – театр тонет, идет трещинами, а на стройку истрачено уже десять миллионов сестерциев! Десять миллионов! Вот так, дорогой мой Приск, буквально в болоте топят они миллионы – никому не на пользу.
– Ну тут ты неправ. Кое-кто пользу извлекает – для собственного денежного сундука, – заметил гость.
– О да! – вздохнул Плиний. – Про все их безобразия я отписал императору, и наш наилучший принцепс был страшно разгневан[53]. Он, разумеется, ждет от меня, что я найду виновных и накажу расхитителей со всей строгостью… – Наместник вздохнул. – Но, право же, куда проще схватить каких-нибудь беглых рабов и разбойников да наказать их плетьми или распятием, нежели вырвать из плотного змеиного клубка казнокрадов хотя бы одного.
– А нельзя этих ворюг как-нибудь заставить вернуть деньги? – мечтательно спросил Приск, понимая, что подобные мечты вряд ли сбудутся.
В ответ Плиний вздохнул еще тяжелее.
Ясно было, что завоевать еще одно царство куда проще.
* * *
Наутро, выслушав просьбы и отдав распоряжения секретарю, наместник пригласил Приска к себе в библиотеку – посмотреть на собрание греческих свитков и допросить наконец странного арестанта – то ли беглого раба, то ли посланца Децебалова, что был отправлен к Пакору еще в Первую Дакийскую кампанию и с тех пор так и жил на Востоке.
Как выяснилось, арестанта держали во дворце, к тому же не слишком строго – один из телохранителей наместника за ним приглядывал, да и то время от времени. А обретался Калидром – ни мало ни много – на кухне, где теперь готовил для наместника всякие изысканные блюда. Вчерашних сазанов к столу сварил и полил соусом не кто иной, как Калидром.
– И ты ему доверяешь? – изумился Приск. – Не боишься, что этот парень тебя отравит?
– Он вполне милый человек и кажется мне искренним, – заявил Плиний. – Ликонид, дружок, – обратился он к уже немолодому греку, что прислуживал в покоях наместника. – Позови с кухни Калидрома. Надобно обсудить, что он приготовит сегодня на обед. Мне бы хотелось что-то скромное и в то же время запоминающееся. У нас гости из Рима.
Здесь совершенно замечательные люди встречаются, – воскликнул Плиний, едва Ликонид, бурча под нос что-то не слишком лестное в адрес наместника, вышел. – К примеру, один из моих переводчиков. Авл Сканий, чудный человек. Сам из Рима, бывший торговец, служил в эту в ужасную войну с Децебалом у ликсы [54] в Мезии, но, как только наступил мир, решил поселиться в Вифинии. Я вас познакомлю. Сканий умеет быть полезным. Тебе найдется о чем с ним поговорить. Его суждения весьма здравы, не лишены мрачного юмора, я люблю его слушать и обычно приглашаю к столу, но вчера он отказался, сославшись на нездоровье, – после войны он дичится незнакомых людей.
