Глава пятая
Хозяин «Золотой травы» из всех сил старается разглядеть в тумане, какое в точности положение занимают люди его команды. Не так-то это легко — они представляют собой всего лишь сгустки тени — неподвижные тела, скованные сном или отупением от сознания беспомощности. А он даже и различает их с трудом, кроме первого матроса, хоть тот и удален от него на большее расстояние, чем остальные, но его гневный силуэт упрямо выделяется. Да, этот-то несомненно — подлинный Дугэ. Двух же других, столь же неподвижных, как застывшая на воде мертвая барка, можно бы спутать с нагромождением сетей, если бы буря не лишила «Золотую траву» всего ее снаряжения, пощадив лишь команду. Прежде чей покинуть ее навсегда, Гоазкозу необходимо восстановить в памяти образ каждого из своих людей. Ведь, по правде говоря, они ему дороже его собственного бренного тела. Если бы только возникло хоть какое-нибудь дуновение ветерка: даже слабого намека на него было бы достаточно, чтобы разбудить сразу всех, он-то хорошо их знает: это — люди моря. Ему достаточно увидеть их в движении, чтобы самому поверить, что он способен встать.
Сейчас он осознает, до какой степени они ему необходимы. Пока он жил среди них, он несомненно испытывал к ним уважение, и, разумеется, в большей степени за их недостатки, чем за то, что обычно именуется достоинствами, но он до такой степени был во власти обуревающего его самого демона, что чувство ответственности за них не шло дальше той естественной связи, которая существует между членами хорошей рыболовецкой команды. Но в данный момент он ясно понимает, что они помогали ему жить — и они, и те, кто им предшествовал на «Золотой траве»; некоторые из них теперь уже покинули этот свет, а других возраст притянул к земле, и они, стоя или сидя, проводят время, прислонившись к стенам порта, греясь на солнце и не спуская глаз с входа в гавань. Долгое время задавал он себе вопрос: почему с годами все увеличивается его нетерпение познать обратную сторону жизни — небытие? Ответ на этот вопрос был одинаков как для него, так и для многих других: по мере того, как текло время, его самые лучшие и верные товарищи по плаванию оказывались по ту сторону, а он все продолжал баюкать себя пустыми мечтами, которые, возможно, при жизни и их посещали — почему бы и нет! Но, когда речь заходила о том свете, за исключением верующих, которые тоже не любили таких разговоров, но о которых было известно, что они доверяются своим исповедникам, члены его команды ограничивались лишь скупым — «там будет видно», что означало отказ углубиться в непознаваемые дебри. Когда при них воскрешали легенды о смерти, заявлявшей о своих правах при каждом кораблекрушении, они всегда умудрялись повернуть разговор в шуточную сторону, правда, сохраняя при этом известную осторожность и сдержанность. Но кто может проникнуть в истинные чаяния людей, для которых молчание — лучшее (а может быть, и единственное) средство защиты. Когда их вынуждают высказаться яснее, они используют слова для сокрытия подлинных своих мыслей. Кто может упрекнуть их за это! Что же касается теперешних трех членов его команды и юнги, они ничем не отличаются от своих предшественников, кроме того, что они — тут и живы. А хозяин «Золотой травы», только что открывший всю их значимость для себя, ощущает боль при мысли, что покинет их, отправляясь к ушедшим, если только ему суждено узнать, где именно они находятся, к какой гавани между морской шкурой и языками ветра прибило их.
У него нет и никогда не было иной семьи, кроме людей, про которых говорят, что их сердца просолены морской водой. Они глубоко поражены морским недугом, столь же опасным, как любая другая смертельная болезнь, но эта же болезнь и является стержнем их жизни. Рыбная ловля для них вовсе не средство существования, а призвание и даже еще кое-что большее. Они идут в море так, как другие погружаются в религию. Они сами себя принудили и завербовали. Если бы их лишили барок, они поплыли бы в своих сабо. Если бы море высохло, они взяли бы курс на грозовые тучи, чтобы вылавливать созвездия из их паучьей паутины. И если в раю нет моря, они обратятся с жалобой к святому Петру и прольют столько слез, что этот страж вынужден будет соорудить Ноев ковчег, чтобы они могли пуститься под парусом по влаге, исторгнутой из их же глаз. Все это является содержанием старинной песни, которую, по-видимому, распевала некогда Дьяволица. Некоторые утверждают даже, что она сама ее сочинила, пусть святой Петр и не состоял с ней в родстве, но он ведь был рыбаком на протяжении всей своей земной жизни.
Пьер Гоазкоз достаточно навидался рыбаков Логана и других портов этого куска края света, близких своих соседей, близких и мыслями, и сердцем, но еще отличающихся некоторыми чертами, которые не позволят ни с кем их спутать, не вызвав в них ревнивого бешенства. Да ведь и он такой же, как они; высадившись на берег, он ощущает себя бакланом с отрезанными крыльями. Толком не знает, как жить среди домашней обстановки, как ходить по прочной, неподвижной дороге. Он чересчур далеко откидывает ноги то влево, то вправо, заранее утверждая равновесие на тот случай, если земля под ним заколеблется. А что делать ему с руками, если только не засунуть их глубже в карманы, наподобие того, как убирают инструменты в футляры, когда кончают ими пользоваться. На земле нет ни канатов, ни сетей, которые требуется тянуть, ни больших рыб, чтобы прибрать их к рукам и выпотрошить. Когда он вынужден находиться на берегу, он ощущает себя безработным. Ему трудно заставить себя уйти с набережной. Он не любит углубляться в материк — там ведь растут деревья, закрывающие горизонт и даже небо. Он остается с рыбаками возле разгруженных барок и ведет разговор о море и о рыбах. На земле команды не слишком разъединяются, они похожи на пальцы руки, ладонью которым служит барка. У каждой компании моряков свое место, где они распределяют улов и празднуют прибытие на берег; если понадобится, там их всегда можно отыскать. И это вовсе не потому, что им не нравится у себя дома, отсутствие привязанности к которому никак не является их недостатком. Но женщина — хозяйка в доме, и первейшая обязанность мужчины не болтаться у нее под ногами, когда ему нечего делать дома. Пьер Гоазкоз не составляет исключения. Несмотря на то, что он живет совсем один в «большом доме», он заставляет себя выйти в те же часы, когда выходят другие хозяева из своих домов, и, входя обратно, он так же тщательно вытирает ноги, как если бы его поджидала женщина, мать или сестра, заботящаяся о чистоте своего жилища, и ведь ни одна женщина не позволила бы себе осквернить чистоту рыболовецкого судна. Каждому своя честь.
Хозяин «Золотой травы» закрыл глаза перед завесой тумана и вырисовывающимися в нем тенями, он уверен, что он вновь их увидит, когда они решатся подать признаки жизни. Ему совсем не трудно отрешиться от места и времени, тем более что скоро они, возможно, исчезнут для него. Но зато сейчас весь порт Логан ожил вокруг него. Он видит чуть ли не всех его обитателей, то одного за другим, то всех вместе, включая тех, о ком ему известно, что они давно умерли, но какое это имеет значение! Большинство женщин предстают перед ним в неясно очерченный профиль и едва им узнаваемы. Тут его вина, он никогда ими особенно не интересовался. Их сердечные дела и даже телесные прелести, мимо которых он не проходил равнодушно в юности, перестали для него существовать после его возвращения в Логан. К тому же он ведь никогда не мог ни с кем делиться своими чувствами. Возможно, ему и было бы необходимо суметь отвлечься немного от вечного поиска в одиночку. Он вдруг обнаружил, что ему трудно восстановить в памяти лица Лик Малегол и ее дочери Лины Керсоди. А ведь этих-то двух он должен бы хорошо запомнить с тех пор, как у него вошло в обычай совершать у них все свои трапезы. Он постарался. И даже кое-чего достиг, потому что перед ним возникли их жесты, позы, даже звук их голосов. Он отчетливо увидел руки как матери, так и дочери, но лица их так и оставались неясными. Наверное, он никогда не всматривался в них внимательно, такой уж он эгоист, а они-то обслуживали его куда более ревностно, чем он того заслуживал, теперь он уверен, что они безусловно испытывали к нему привязанность. Но ведь у него уже не остается времени уплатить свои долги. Внутри его груди словно чья-то рука неумолимо сжимает ему сердце. И разве может он этому помешать, когда уже перестал ощущать свою левую руку, а Для правой и ста лет не хватит, чтобы дотянуться до того места, где больно. Он слышит свое тяжелое дыхание.
Право, удивительно, как он вдруг увидел всех людей из Логана: стоит ему лишь пожелать, и они возникают перед ним во всех деталях — или неподвижные, или в движении. Он играет с ними, а они с ним, словно бы все происходит в реальной жизни, но все это не имеет никаких последствий, никакого отношения ни к мелким удовольствиям, ни к ежедневным неприятностям. И все же это безостановочное приближение к людям, безотчетная близость с ними, это безмолвное проникновение, это бессознательное восстановление бывшей реальности стало сейчас самым главным, что удерживало Пьера Гоазкоза на грани небытия. Пьер Гоазкоз держится еще на низшей ступени земного существования образами людей, которые являются всего лишь отражением его воспоминаний, но только они еще и привязывают его к жизни. Так ли это? Каким образом в этом внутреннем его Логане успешно примешиваются к живым и умершие, стекаются, не стесняясь, и те люди, которых он знавал в совершенно иных местах, отдаленных от Логана огромной протяженностью земель и морей? И впрямь — удивительный аппарат представляет собой человек, и вполне вероятно, что он не имеет ни конца, ни начала, а лишь фазы и этапы, всегда воплощающиеся в настоящем. Он чувствует, что улыбается, когда его внутреннему взору предстают голубые глаза Нонны Керуэдана и его бородавка на левой брови. Как прекратить этот киноспектакль?
