Они вышли на главную улицу искусственной деревни. Место было абсолютно безлюдным.
— Мы пришли, — внезапно сообщил Тукамото, толкая дверь домика в самом центре улицы.
Как и во всех других домах, в нем была одна-единственная комната на первом этаже и точно такая же на втором. Деревянные стены были голыми, и в доме не было никакой мебели.
Зато там находился человек, которого Коплан сразу узнал: это был Гельмут Баутен. Эта встреча, от которой на версту отдавало ловушкой, была заранее спланирована.
Тукамото представил их друг другу. Гельмут Баутен сразу перешел к делу.
— Ваш визит меня очень удивляет и интригует, мистер Шарвиль, — сказал он по-английски очень холодным тоном. — Я не имею чести вас знать и никогда не слышал о вас.
Гельмут Баутен абсолютно не изменился за два года. Как и на снимке, хранившемся в папке в СВИК, немецкий чиновник был высок, худощав, с красивым лицом, как у первых любовников. Его голубые глаза, однако, были более жесткими, чем на фотографии.
— Действительно, — признал Франсис, — мы никогда не имели прямых контактов. Я узнал ваше имя от друзей.
— Вы хотите мне передать конфиденциальные документы Людвига Кельберга?
— Да, — ответил Франсис, вынимая из кармана толстый конверт. — Вот они. Это секретные шифровки покойного Кельберга.
Немец вскрыл конверт и вынул из него два блокнота. Ему хватило беглого взгляда, чтобы убедиться в их подлинности.
— Откуда у вас эти документы?
— Мне передал их один коллега.
— У вас есть еще другие документы?
— Да.
— Вы их не принесли?
— Нет. Они остались в моем чемодане в отеле. Они предназначены для Ганса Бюльке, и я рассчитываю на ваше содействие, чтобы встретиться с ним.
— Людвиг Кельберг действительно мертв?
— Да, он был убит в бухарестской тюрьме.
— Вы можете представить мне доказательство его смерти?
— Нет, но вы можете мне поверить. У меня нет никаких оснований вам лгать.
Баутен смерил Коплана проницательным взглядом.
— На каком основании я должен вам верить? Может быть, Кельберг содержится во французской тюрьме?
— Вы можете думать что угодно. Я оставлю свои аргументы для Бюльке и… свои предложения.
Тукамото слушал этот диалог с повышенным вниманием. Его лицо выражало одновременно гнев и настороженность. Обращаясь к Баутену, он сказал несколько фраз по-японски. Выслушав его, немец сухо спросил Коплана.
— Кто вы на самом деле, мистер Шарвиль?
Франсис ответил, не колеблясь ни секунды:
— Я — агент французских секретных служб.
— Вы — смелый человек, — заметил немец, — может быть, даже слишком смелый…
— Это моя профессия.
— Какие предложения вы собираетесь сделать Бюльке?
— Он сообщит вам об этом сам, если сочтет нужным.
— Вы лично знали Кельберга?
— Это второстепенная деталь, — небрежно сказал Коплан. — Я все объясню Бюльке. Мне интересно знать, намерены ли вы свести меня с ним.
— А чем, на ваш взгляд, занимается Бюльке?
— Нам известно из надежных источников, что он руководит разведывательной организацией, работающей на Японию. Однако нас это нисколько не смущает. Мы хотим только заполнить пробел в наших собственных службах, образовавшийся вследствие исчезновения Кельберга, который был для нас ценным осведомителем, в некотором смысле незаменимым.
— Если я вас правильно понял, вы хотите предложить Бюльке дружбу и сотрудничество?
— Именно так.
Сумерки сгущались, и дом постепенно погружался в темноту.
Тукамото изрек что-то по-японски, вышел из комнаты и минуту спустя вернулся с керосиновой лампой, которую повесил на крюк, укрепленный в деревянном потолке. Желтоватое пламя осветило действующих лиц этой сцены.
Гельмут Баутен размышлял.
Закурив сигарету, он сказал с иронией:
— Видите ли, мистер Шарвиль, чтобы играть в покер, недостаточно ловкости и самообладания. Нужно также минимум везения.
Сделав небольшую паузу, он продолжал:
— К сожалению, это не ваш случай.
— Не важно, — возразил Коплан, — я не играю в покер.
— Я убежден в обратном. Как вы вышли на меня?
— Мои шефы в Париже приказали мне отыскать вас, заверив, что вы не откажетесь свести меня с Бюльке, ибо речь идет о сотрудничестве.
Тукамото снова обратился к Баутену по-японски. Немец кивнул японцу и, повернувшись к Франсису, сказал:
— Есть одна маленькая деталь, мистер Шарвиль, которую упустили ваши шефы и вы сами. Эта деталь оказалась фатальной для вас… Ганс Бюльке мертв!
— Это неправда.
— Ганс Бюльке умер в ноябре прошлого года, то есть год назад. Он умер в одной рангунской клинике от инфекционного воспаления печени. Он был стар и порядком изношен… Меня удивляет, что Кельберг не сообщил вам о его кончине.
— Он знал об этом?
— Разумеется.
— В таком случае он просто забыл об этом сообщить.
— Нет, это лишь доказывает, что вы не знаете Кельберга. Этот человек никогда ничего не забывает.
— Допустим, — уступил Коплан.
— Где Людвиг Кельберг?
— Я уже сказал, что он умер.
Атмосфера заметно накалялась. Отдавая себе в этом отчет, Коплан спросил:
— Кто руководит теперь организацией Бюльке? Я готов иступить в переговоры с его преемником.
— Он перед вами, мистер Шарвиль. Но ваши предложения мне не интересны… После смерти шефа я принял решение распустить организацию, больше я не занимаюсь этим родом деятельности.
Тукамото прогремел на своем языке несколько отрывистых, нетерпеливых фраз, после чего вышел, хлопнув дверью.
Гельмут Баутен спросил:
— Как вы намереваетесь передать остальные документы из архива Кельберга?
— Если то, что вы говорите, правда, то эти документы отныне не представляют для вас ценности. Они будут храниться на всякий случай в наших архивах… Однако, если вы решите, что…
В этот момент в дверях появились трое японцев в серых костюмах и со свирепым видом решительно бросились на Франсиса.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Их появление не застигло Коплана врасплох. Первый подошедший к нему японец получил сильный удар в челюсть, отправивший его в угол комнаты, второй был удостоен сильным ударом ногой в низ живота. Третий оказался более изобретателен: он бросился на противника, как игрок в регби, схватив Франсиса за ноги. Втянув голову в плечи, он обеими руками зажал в тиски берцовую кость Коплана и страшным ударом головой, более крепкой, чем стальной шар, опрокинул его. Схватка продолжалась на деревянном полу, отчаянная и беспорядочная.
Коплан расточительно отправлял удары коленом, кулаком, ребром ладони и локтями. Однако его противники, невероятно выносливые, молниеносно приходили в чувство и вновь набрасывались на него.
Франсису каким-то чудом удалось подняться и применить к одному из них прием дзюдо. К сожалению, другой японец повторил свой удар головой, отправив Коплана на пол лицом вперед. Он снова поднялся, но в эту секунду внес свою лепту выжидавший удобного момента Гельмут Баутен. Он оглушил Франсиса сильным ударом по голове рукояткой пистолета. Коплан утратил чувство времени. Его падение вперед казалось ему бесконечным. Он погружался в черный океан, мягкий, как вата, и абсолютно нереальный.
Необычайное ощущение удушья вывело Коплана из небытия. Его больную голову сверлили мысли: где я? что со мной?
Он лежал в полной и липкой темноте. Его руки и ноги были связаны. Он был накрыт с головой старым покрывалом.
Он попытался приподняться, но не смог. По его шее проходила веревка, привязанная к ногам, которая не позволяла ему встать.
Чтобы избавиться от покрывала, лишавшего его воздуха, он съежился в клубок, и ему удалось выкатиться.
Кровь в его жилах застыла от того, что он увидел: язык пламени керосиновой лампы лизал деревянную балку потолка, которая потрескивала.
«Сволочи! Они решили зажарить меня заживо в своей декорации!»
Пламя упрямо кусало сухое дерево балки.
В следующий момент балка была объята пламенем.
Сначала робкое и неуверенное, оно охватывало тесаную доску с жадностью гурмана. Внезапно оно с игривой легкостью прыгнуло на другую доску, а затем устроило пляску на другом конце комнаты.
Коплан изо всех сил пытался подтянуться ближе к двери. Несмотря на головную боль, он прилагал усилия, чтобы открыть дверь своим разбитым черепом.
Напрасный труд. Она была заперта.
Огонь распространялся с невероятной скоростью, уже охватил боковые стены, в комнате стояла невыносимая жара.
Коплан не отчаивался. Он знал, что где-то неподалеку должны быть Осани Коно и его люди. Однако при условии, что контакт не был нарушен.
Прошло еще пять минут. Теперь Коплан находился в раскаленной печи: загорелся второй этаж, пылали горящие головни, трещали стены. На Франсиса падали обуглившиеся остатки брусьев, и он корчился и извивался, чтобы уклониться от них. Пламя становилось прожорливым, а дым — более едким и густым.
