Взгляд зацепился за смутное движение сбоку; я развернулась и увидела крылатого предводителя. Похоже, именно он ставил чары на обиталище нелюдей; во всяком случае, сейчас он именно колдовал. И направлял свое колдовство явно против Рольфа. Желтые рысьи глаза целились в кузнецова сына, быстро-быстро шевелились губы, а меж сведенных ладоней чуялась нарастающая сила.
Выдох, мягкий шаг вперед…
— Рольф! — взвизгнула я. И, не помня себя, кинулась вперед-наискось, между колдуном-нелюдем и человеком — единственным здесь по-настоящему своим.
Наверное, то же испытывает хлебная крошка, когда ладонь хозяйки сметает ее со стола. Неодолимая сила сбила с ног, вышибла дух, швырнула куда-то прочь. Мелькнуло перед глазами исколотое вершинами елей небо, мир перевернулся — и погас.
— Он так тебе дорог? — спросил высоко над головой чужой голос. — Впрочем, спасибо. Я погорячился, не рассчитал. Нам не нужны трупы.
"Нужны живые", — поймала я недосказанное вслух. — "Кровь. Живая человечья кровь. И сами пришли".
С трудом я подняла руку, провела ладонью по лицу. В затылке и висках бухал кузнечный молот. Перед глазами плавали цветные пятна, малейшая попытка шевельнуть головой отдавалась приступом тошноты. Из далекой выси наклонился чужак с рысьими глазами; лицо его казалось странно размытым, глядеть на него было тяжело, неприятно, и я, превозмогая тошноту, отвернулась.
Зря.
Есть на свете зрелища и похуже, чем звериные глаза на человеческом лице.
— Рольф… — я всхлипнула, не в силах сдержаться.
Парня, как видно, приложило крепче меня: был он без чувств, и нелюди безнаказанно суетились вокруг. Вырвали из рук топор, стащили промокшую стеганку… сорвали рубаху…
— Не надо тебе этого видеть. — Чужак подхватил меня на руки и пошел прочь. Мир в очередной раз повернулся; теперь я не видела Рольфа, зато на моих глазах протащили куда-то вялого, явно ничего не соображающего Энниса, а следом проволокли Анегарда — за ноги, как тащат за два уголка мешок. Я дернулась. — Тихо, — буркнул чужак. Расправились крылья, закрыв обзор. Я уткнулась лицом в обтянутую драной рубахой, остро пахнущую псиной грудь, и беззвучно заплакала.
Все бы отдала, чтобы это оказалось сном.
Открыв глаза, я долго не могла понять, где нахожусь. Кривая щелястая стена, гора плохо выделанных вонючих шкур… В памяти смутно плыли оскаленные морды, звериные глаза на человеческих лицах, обломок меча в руках Анегарда, острый запах псины… Болела голова. Сильно болела. Но, странно, при этом казалось, что до того, как заснула, было намного хуже.
Кстати, как заснула, я не помнила. Может, и вовсе не спала, а, скажем, без чувств валялась… даже очень может быть, иначе с чего мне так плохо-то?
Я осторожно повернула голову. Потом села. Подступила тошнота — и ушла; зато откликнулось на движение тело, и как откликнулось! Даже не думала, что в человеке так много всего может болеть. Колотили меня тут, что ли?! Я потерла лоб; от этого простого действия стало настолько легче, что я уже не могла остановиться. Растерла лицо, шею, плечи. Боль потихоньку отпускала, в голове прояснялось; я возвращалась на этот свет.
И вспоминала. Болотистое русло Орехового ручья, долгое блуждание в тумане, короткую драку, что закончилась для нас так бесславно. Жадную суету вокруг оглушенного Рольфа. Хриплый голос крылатого чужака. Энниса и Анегарда — куда их волокли, уж не на съедение ли?!
Чужая, в наведенном сне подслушанная мысль: "Нужен третий, ох как нужен! Хорошо бы — большой и сильный". Вот и сбылось вам. И третий, и четвертый, и пятый. И я шестая. На всех хватит.
Боги великие, защитите! Я не хочу, не хочу умирать!
Не хочу, чтобы умерли Рольф, Эннис, Анегард, Ронни с девчонкой! Не хочу! Слышишь, Звериная матерь, заступница моя? Молотобоец, покровитель Рольфа, Хранитель стад, покровитель Ронни, слышите? Жница, твои знаки у девчонки на рубашке — отзовись! Помогите, защитите! Или вам все равно, что мы, дети ваши, кончим жизнь на клыках у нелюди, словно какая-то кровяная колбаса?!
Я поняла вдруг, что смеюсь. Смеюсь, хотя от слез плывет все перед глазами. Ну ты, Сьюз, и сказанула! Уж наверное, любая жертва — разбойников, нелюди, зверя лютого — хочет жить. Наверное, просит о спасении в последние свои мгновения. И что? Много ты слышала о чудесных спасениях, девонька?
Среди нас нет избранников. Боги нам не помогут. Если и спасемся, то сами.
Надо что-то делать.
Я выпуталась из шкур, встала. Огляделась. Люди добрые, Звериная матерь, ну и конура! Потолок низкий, руки раскинь — в стены упрешься. Дверной проем шкурой завешен. Спасибо, под ногами не хлюпает…
И спасибо, что рядом никого. Не ждали, что я так быстро очухаюсь, или опасной не считают? Скорей второе — и, как ни горько, в этом они правы. Что сделает безоружная девушка там, где трое мужчин ничего не смогли?
Убежать, и то не сможет. Иначе бы караулили.
Ох как страшно мне было выходить! Казалось — первый же шаг из этого, такого ненадежного, но все же убежища, станет шагом к смерти. Забиться в уголок… Очнись, Сьюз, толку тебе прятаться! Все равно ведь не отсидишься. Кто-то ведь здесь живет; кто-то спит в этих шкурах, кто-то принес тебя сюда! А зачем принес, как ты думаешь?
Зачем… что тут ответишь? Или — или. Или я понадобилась кому-то как женщина, или как еда. Что выберешь, девонька? Что больше нравится? Кровяная колбаса (вот же привязалось сравнение! я сглотнула вмиг набежавшую слюну, подумала: а есть-то хочется) или игрушка для нелюдя? Хотя, скорей всего, ни то ни другое от тебя не уйдет. Лучше бы сразу убили!
Лучше бы сидела дома и не связывалась с недоделанными чароплетами, маги они или бароны, без разницы!
И ведь могла отказаться. Могла. Тебя просили, не приказывали. А еще могла вернуться в деревню, вместо того, чтоб вести в замок подозрительного бродягу. Или не ходить Ронни искать. Сидела бы дома… пили бы сейчас с бабушкой земляничный чай, разбирали травки и болтали о всяком-разном.
Хотя нет. Бабушка сейчас, должно быть, с Гвендой.
Я вытерла слезы, обтерла лицо рукавом рубашки. От мокрой ткани озноб пробрал до костей. Эге, Сьюз, да ты вся осиновым листом трясешься! И разбери, страх тому виной, промозглый ночной холод, мокрая насквозь одежда? Все сразу; да и какая разница! Я шмыгнула носом и вышла наружу.
Стояли здесь вечные сумерки, или вечер уже настал? Мохнатые, под пару нелюди, ели чернели в туманной сизой дымке дремучим лесом из тех легенд, после которых страшно засыпать. Сердце трепыхнулось, подзуживая бежать: разве кто увидит в эдакой мгле, что одной пленницей меньше стало! Увидит, осадила я себя. Эти твари ночные. А не увидит, так почует.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
