Бог знает, чего только не говорили об этом фатоватом, представлявшимся богачом, будущем зяте господина Гюро. Но многим было очевидно, что этот франт – не что иное, как хвастун, выдающий себя за богатого наследника. Трудно сказать, насколько радостную встречу собирались устроить ему сельчане…
Свадьба мадемуазель Жюли была назначена на субботу, и вся деревня была свидетельницей пышных приготовлений для устройства нового хозяйства: привозили целые обозы мебели, целые груды нарядов; все в доме чинили, чистили, подновляли.
Другое празднество было совершенно иного рода.
Надеемся, читатель помнит, что Мари, в высшей степени религиозная и усердная в посещении церкви и уроков священника, была признана достойной принять первое причастие; она сама отложила это событие на год.
В этом бедная девочка послушалась чувства, которое господствовало над всеми ее мыслями и направляло все ее действия, – чувства собственного достоинства. Это чувство запретило ей в таком важном случае прибегнуть к чьему-либо вмешательству, без которого она не смогла бы в достаточно благопристойном виде появиться среди причастников и причастниц.
Но прошел год, ее положение совершенно изменилось, и Робинзонетта стала готовиться к своему первому причастию, испытывая двойную радость: ее радовала мысль о самом священном действии, и в то же время она чувствовала удовлетворение от того, что своим простым, но приличным нарядом, который она собиралась сшить к этому дню, она обязана только собственному труду.
– Ты не одна пойдешь в церковь, – сказала как-то в воскресенье мамаша Бюрель.
Несколько дней спустя к ней явился сам господин Мишо и предложил, «если она позволит», заменить ей отца. Так как совершенно растроганная Робинзонетта схватила его руки и стала целовать их, то он, в свою очередь, расцеловал ее в обе щеки, выразив надежду, что в этот день она позабудет свою гордость и после церемонии придет к нему в гости и займет место за столом между ним и ее добрым другом Пьером Бюрелем. Само собой разумеется, что предложение было принято с горячей благодарностью.
Причастие должно было состояться в четверг на следующей неделе. В воскресенье Мари в сопровождении матушки Бюрель отправилась в город, чтобы купить материи на вуаль и на платье, которое она отдала шить портнихе.
Встретив отказ со стороны многих почтенных фермеров, отговаривавшихся под разными предлогами, господин Гюро в качестве свидетелей брачного контракта и церемонии вынужден был ограничиться двумя должниками, которые из боязни перед ним не решились уклониться от предложенной им чести. В день свадьбы жених привел шестерых таких же странных по внешнему виду и по манерам, как он сам, типов, которые выразили глубокое разочарование, так как ожидали, что все деревенские жители с любопытством побегут за ними и устроят им овацию. Однако никто из сельчан не показался на улице, исключая священника и тех должностных лиц, которым пришлось участвовать в составлении брачного контракта. Ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка не было видно; все двери, все окна наглухо закрыты. Можно было подумать, что это безлюдная деревня, которая ожила только тогда, когда новобрачные и их немногочисленная свита возвратились домой. Так как стояла прекрасная погода, то после обеда компания вздумала прогуляться по полю к речке; во время своей прогулки они видели только разбегающихся при их появлении людей и слышали только шум закрывающихся дверей и ставен. Можно было подумать, что люди спасаются от вражеского нашествия.
Совсем иное происходило пять дней спустя. Когда послышался торжественный звон колоколов, на всех улицах показалась шумная и радостная толпа, и еще задолго до начала церемонии церковь наполнилась одетыми по-праздничному, пришедшими даже издалека прихожанами, несмотря на то, что между причастниками не было никого из их родственников.
Мамаша Бюрель заблаговременно отправилась к Мари, чтобы присутствовать при туалете своей милой Робинзонетты, которая действительно никогда еще не была так прелестна, как теперь, в своем белом наряде; она только что прикрепила к густым светлым волосам вуаль. Восхищенная красотой Мари, матушка Бюрель воскликнула:
– Без всякого хвастовства, ты можешь сегодня гордиться собой! Все это так тебе к лицу!
Мари покраснела.
– Ой, посмотрите! Куда это они идут?.. – сказала она, указывая на целую толпу идущих по дороге поселянок; одетые в белое девушки в сопровождении женщин и детей направлялись к башне.
– Не знаю, точно не могу тебе сказать, – ответила, скрывая улыбку, мамаша Бюрель.
– Да они же поднимаются сюда!
– Ну и что? Пусть!
Они действительно поднялись к башне, и самая старшая из девушек обратилась к изумленной Мари со следующими словами:
– Мы пришли за тобой, мы не хотим без тебя войти в церковь!
Со слезами на глазах Мари бросилась в объятия той, которая объявила ей приятное известие; потом она обняла и расцеловала матерей, которые привели своих девочек.
– Мы пришли за тобой, мы не хотим без тебя войти в церковь!
Волчок, добрый Волчок, похоже, никак не мог понять, что все это значит. Он уходил, боязливо возвращался назад и старался встретиться глазами со своей госпожой. Когда наступило время отправиться в путь, Мари, как всегда, наклонилась, чтобы приласкать и поцеловать Волчка; она сделала ему знак остаться в качестве сторожа, и он в ответ печально посмотрел на нее. Когда же Мари спустилась со своими подругами с горы, Волчок уселся на самом возвышенном месте, и в долине раздалось эхо от его жалобных завываний. Без сомнения он хотел выразить свое сожаление, что не был допущен к участию в празднестве, героиней которого, как он понял, была его госпожа. Она обернулась и сделала знак рукой. Верный пес перестал выть; но даже когда она исчезла за поворотом дороги, он все еще сидел на месте и печально смотрел вдаль.
В деревне толпа, собравшаяся только для того, чтобы посмотреть на Робинзонетту, устроила ей настоящую овацию. Господин Мишо и Пьер стояли у входа в церковь.
По окончании церемонии Мари взяла фермера под руку, и он гордо пошел рядом с ней вместе с мамашей Бюрель и Пьером. Она была сильно удивлена, увидев, что вся свита из женщин и девушек, которая привела ее утром в церковь, по-видимому, собралась следовать за ней и теперь.
– Это слишком большая честь для меня! – сказала она в смущении. – Попросите их подумать немного и о себе…
– Да они и думают о себе, потому что следуют моему приглашению, – ответил фермер.
И вся праздничная толпа действительно направилась к ферме господина Мишо, где под навесом их ждали накрытые всевозможными яствами столы.
Радостный и трогательный праздник, устроенный господином Мишо в честь Робинзонетты, прошел великолепно.
2. Бедняга и бедняжка
Четырнадцать месяцев спустя Робинзонетте исполнилось пятнадцать лет; теперь, когда она проходила по деревне, уже не слышалось больше: «Какая прелестная девочка!», но все говорили: «Какая красивая девушка!»
В одно из воскресений, в июне месяце, Пьер и его мать по старой привычке пришли провести послеобеденное время в башне, где произошло еще множество перемен, благодаря которым мрачные и пустынные развалины стали совершенно неузнаваемыми. Древняя, оживленная окружающей зеленью башня возвышалась теперь с величественным, но уже не печальным видом; можно было смело сказать, что это – результат трудов благоразумной и трудолюбивой юной хозяйки развалин.
Мать и сын возвращались на ферму; Робинзонетта в сопровождении Волчка, как всегда, пошла их провожать. Спустившись с горки, они шли, весело беседуя, по большой дороге, приблизительно в том самом месте, где три года тому назад маленькая девочка, пришедшая издалека, увидела, как Грибью украл собранную мальчиками землянику. Повернув голову к ивам, меж которыми серебристой лентой сверкала речка, Пьер вдруг сказал:
– Посмотрите, не Гюро ли там идет?
– Да, без сомнения это он, – ответила мамаша Бюрель. – Но что он там делает? Да еще в такой час?
– Мне кажется, я угадал! – весело воскликнул Пьер. – Он смотрит за своими раками, потому что это как раз то самое место, где к тебе подошел сторож и запретил от его имени ловить их. Не правда ли, Мари?
– Да, правда, – ответила Мари.
Увидев, что Пьер от души смеется, она продолжала:
– Не издевайся, будь добрым христианином. Мне кажется, ему теперь приходится несладко. Я уже не в первый раз вижу, как он блуждает, подобно мучающейся угрызениями совести тени. Говорят, его постигло большое горе…
– Так ему и надо! – сказал Пьер. – Он многих пустил по миру и погубил.
– Из этого не следует, что он не заслуживает сожаления, – возразила девушка. – Не так ли, матушка?
– Ты говоришь правду, дитя мое, – согласилась с ней мамаша Бюрель, – тем более, что, если только это верно, во всех его несчастьях виновато его слишком доброе сердце.
