— И на хера тогда вообще вырубили леса и осушили болота, как можно было губить природу и строить там Питер!
— Совершенно верно! Где та грань, на которой развитие города должно остановиться, чтоб дальше его нужно было только сохранять? Я не очень понимаю… Если вы хотите, чтоб город жил и в нем было население, то это одна концепция. Но тогда он должен постоянно развиваться, в нем должно что-то происходить, строиться новые здания — пускай ошибочно! Какой-нибудь Корбюзье или Гауди все равно должны что-то строить… Понимаешь, да? А если это город-музей — то тогда надо, как в Венеции, где основное население живет на материке и приезжает на работу на лодочке, чтоб повозить туристов по каналам… Только миллионеры имеют квартиры в самой Венеции.
Они там неделю бамбук покурят — и сваливают на год…
— А зачем ты участвовал в таких абстрактных дискуссиях? Ты же вроде серьезный, даже прагматичный человек.
— Ну, это имело непосредственное отношение к теме моей диссертации. Я занимался разработкой математического аппарата по привязке промышленных объектов к конкретным пятнам застройки. И все эти концептуальные вещи были для меня очень важны. Что такое город, чем город от деревни отличается. Деревня, очень большая деревня, огромная деревня — ну вот чем она от города отличается?
— Способом производства?
— Ну перестань. А п.г.т. (поселок городского типа) тогда что?
— Хер его знает…
— То-то. В чем разница между Москвой и Питером? Да в том, что в Питере победила охранительная тенденция, а в Москве — девелоперская.
— А больше ведь и нет городов в России.
— Готов согласиться, что остальное — это поселки городского типа. Ну, может, Самару, Нижний и Казань, в которых есть исторический центр, условно можно отнести к городам.
— Ага, условно-досрочно. Да, ты возвышенные задачи решал. А я в 84-м возглавил в газете отдел сельской молодежи. Сделал головокружительную карьеру! Оклад мне подняли со 125 до 145. Значит, 145 долларов — то есть, что это я, какие доллары? Рублей было 145! Ну, и еще гонорара сколько-то выпиливал, всего выходило сотни две.
— Ну и у меня приблизительно то же. Аспирантская зарплата, дворницкое жалованье, и родители еще помогали. А как у вас в Калуге было со жратвой?
— Мойва, сыр плавленый, яйца. Так же всё.
— Ну да, стандартный набор провинции. А вот в Питере позже жрачка стала пропадать, в 84-м еще было все хорошо.
— Из Калуги в Москву ходила колбасная электричка — чтоб не соврать, три часа она шла.
— Как от Женевы до Куршевеля.
— Или как от Москвы до Парижа.
Трудовые будни. Редакция. лететь — когда три часа, выходит, когда три с половиной, как повезет… Я, как приезжал в Москву, сразу шел в так называемую сосисочную и съедал там пять тонких сосисок — как деликатес.
— Мой товарищ Витя Вексельберг в студенчестве подрабатывал на мясокомбинате и собственноручно изготавливал молочные сосиски. Так он до сих пор любит задавать вопрос на засыпку: «Из одного кг мяса сколько делается сосисок?» Вот ответь мне на вопрос!
— Гм. Пять.
— Двенадцать! И это по технологии! Если без воровства! Сосиски — это мясопродукт, в котором 1/12 часть мяса…
— Значит, сосиски можно в пост есть!
Идеологический фронт — Ну типа ТОГО. Это такая гомеопатия мясом.
— И вот твой Витя узнал это, у него появился в жизни стимул, он поднялся…
— Наверное…
— А если б его кормили пармской ветчиной…
— …с мелоном…
— …то он бы до пенсии так и стоял на конвейере в сосисочном цеху.
— Сою бы подносил и селитру.
— А у нас же еще были интриги, битва за завотдельское кресло. Такие страсти кипели. Поскольку я в начальники не лез, именно меня и поставили, чтоб никому не было обидно. Ну, дальше там уже надо было вступать в партию и из комсомольской газеты проситься в партийную… Это было, конечно, очень вяло, и я тоже подумывал пойти в какую-нибудь аспирантуру, для разнообразия. И подальше от обкомовской идеологии и тех типов, которые ее насаждали.
— …А вместо Андропова стал Устиныч. Мне, откровенно говоря, было старика жалко — такие плечи у него приподнятые, он без конца задыхался, помнишь, его на какие-то выборы привезли, и Гришин его под ручку держит?
— Помнишь, его снимали в ЦКБ, а декорации — под настоящий избирательный участок в Москве?
— А как он дышал тяжело, помнишь? Когда я поехал по своим аспирантским делам в Красноярск, у меня ж из тамошнего университета было направление — там уже стоял бюст Константина Устиныча, местного выходца, и даже мемориал начинали строить. Потом деньги кончились, и все бросили.
— И в 84-м же построили большой памятник Ленину на Октябрьской. Многофигурная композиция. Это был последний такой год…
— Удалой такой.
— И сегодня ужасаешься — какие ж ресурсы тратились на всякую ерунду! Вот ты сейчас строишь памятник царю, так цены приблизительно представляешь. Ленин на Октябрьской! Какие это бабки! Ресурс шел просто в никуда…
— А в ВПК они как вбухивали деньги? Думая, что он у них есть?
— А Африка? Я там негров допрашивал, помнят ли они, как транжирили наши бабки, как мы их учили? Нет, ничего они не помнят и не знают про Россию… Они думают, что у нас тут государственный язык — португальский. А у меня коммунисты забирали все деньги и отдавали этим неграм. Как только этот грабеж кончился, я купил машину, съездил в Париж, завел вторую пару ботинок…
— А Гавана одна чего стоит?
— В Гаване я пока не был. А вот в турпоездку Франция — Португалия я чуть не отправился как раз в 84-м году, он еще и этим знаменателен.
— Опа!
— Ну. 650, что ли, рублей это стоило. По Союзу журналистов, так было подешевле. А у меня как раз личная жизнь была запутанная, я устал от разборок — и придумал, как одним махом разрубить целый узел проблем: от наведения порядка в личной жизни до устройства на работу в настоящее СМИ (а не какой-то агитлисток для провинциальных бюрократов). Значит, такой был план. По Португалии я бы путешествовал как простой турист, а после в Париже, как говорится, выбрал бы свободу и остался б там на ПМЖ. На работу я б пошел устраиваться на радио «Эхо свободы».
— Ты хотел сказать — просто «Свободы».
— Да какая разница… В общем, там, на том радио, пора уже было проводить перестройку, и концепцию я в общих чертах перед поездкой набросал.
Комментарий
В принципе радио «Свобода» я тогда высоко ставил, круче была разве только ВВС. Но и недостатки станции видел. Этот вкрадчивый, недовольный, как бы из-за угла такой голос, думаю, многих отвращал от иностранного вещания на коротких волнах… Мне казалось, я смог бы их там тогда убедить в том, что дикторы должны переменить тональность на менее противную. И перестать злорадствовать и смаковать советские несчастья. По мне, им следовало изо всех сил изображать непредвзятость. А то ведь выходило так, что слушали голоса те, кто и так в принципе все знал и соглашался с оценками. А людей, к власти более лояльных, эта злобность отпугивала. Получалось, что это было радио для своих, для диссидентской и околодиссидентской тусовки. Та же советская пропаганда, только наоборот.
А таки лучше было б начинать издалека, разоблачать сперва какие-то мелочи, а уж после брать вопросы фундаментальные. По мне, так хороша б пошла передача типа «Для начинающих слушателей», в которой делалось бы допущение, что Ленин хороший и социализм в России бывает с человеческим лицом…
Комментарий
В 84-м в Калугу приезжал Окуджава. Когда-то, в 50-е, он там работал в газете со смешным названием «Молодой ленинец». И вот он пришел в редакцию, в Дом печати, где тогда еще работали его бывшие сослуживцы. Собрались в кабинете главного редактора «молодежки». Народу набилось — не протолкнуться. Наверно, грела не столько его слава — сколько то, что можно своими глазами посмотреть на свободного человека. Пишет и делает что хочет, и ему за это ничего, вот, жив-здоров, рассказывает про Париж, из которого недавно прилетел! Он был как человек с другой планеты. Совершенно фантастическая, по тем временам особенно, у него была открытость. Он легко рассказывал про то, как ходил в рейды с дружинниками, которые разрезали пойманным стилягам узкие штаны. И после ругал этих стиляг в газете. Ну, было такое, да — но никто ж человека за язык не тянул.
После узким коллективом повели Окуджаву к кому-то домой, и там церемонно пили почему-то не водку — но чай с вареньем, которого высокий гость, впрочем, не любил. В узком этом кругу Окуджава рассказал, как в Париже примерял к себе эмигрантскую жизнь: выходил из гостиницы и ходил по городу, представляя себе, что он уже не турист, но невозвращенец. Ощущения ему не понравились. Поэтому он каждый раз возвращался. Мне было тогда непонятно — как так человеку может не подходить парижская жизнь? Лукавит, наверно…
Окуджава приехал тогда на машине. Он тогда ездил на «Жигулях». Сперва несколько лет — без прав. Когда его ловили, говорил, что забыл права дома. Ему почему-то верили. Машина была ему дорога тем, что давала иллюзию свободы. Так и сказал — «иллюзию свободы». А ведь это таки точно!
