Мы с Вадом хорошо позавтракали и отправились на пруд. Там по-прежнему торчал лишь один Иван. Он ловил рубашкой селявок.
– Привет! – крикнул Вад.
Иван выронил рубашку.
– А… это вы…
– Ты чего ж это не заходишь? Чугун я за тебя мыть, что ли, буду?
– Та ж вы сами голодные.
– Чудак! Мы сало с кашей каждый день давим. Понял? А обмывки выливаем!
– Выливаете?! – ужаснулся Иван. – Чи вы дурные? Так я буду…
Иван не успел сказать, что он будет всегда мыть чугун. С околицы деревни донесся странный звук. Мы все разом посмотрели туда. В деревню торжественно входила средневековая процессия. Четверо негров несли украшенные зелеными ветвями носилки, на которых возлежал не кто-нибудь, а сам Комендант. Впереди него шел горнист и изо всех сил трубил в пионерский горн. Сзади валила толпа. Наверно, Утиное не видело никогда такого. Из домов повылезали старики и старухи, высыпала мелюзга. Процессия направилась прямо к нашему дому. Показывал дорогу «кодле» Виталька Ерманский.
Мне стало немножко не по себе. Что это все значит?
Носильщики опустили Коменданта перед нашей калиткой. Он взял палку и пошел к нам во двор. Увидев нас, горнист схватился за горн, и дикие звуки пронеслись над деревней. Потрясенный Рекс хотел вскочить, но не смог. Он лишь пошевелился и оскалил зубы.
Вперед выступил Шептун. Он вытащил из кармана бумажку и стал читать торжественным голосом:
– За исключительное мужество, выразивши… шееся в борьбе с волком, оказать Виктору… гм … не знаю, как фамилия… высшие почести.
Комендант сделал знак, двое кинулись на меня и уложили на носилки. Горнист затрубил, мелюзга завизжала и меня потащили по улице. Сзади, держась одной рукой за носилки, ковылял Комендант, за ним все остальные. Сделав круг почета, мы вернулись к дому. Это означало «отдать высшие почести».
– А теперь – пир! – распорядился Комендант.
Вскоре наш двор превратился в цыганский табор. Горел костер, пеклась картошка, варилась каша. Заготовительная группа ушла в глубокий рейд по тылам Утиного и вернулась не с пустыми руками. Шептун хоть и ворчал, что такой бедности ему не приходилось видывать, однако вывалил из мешка дикие яблоки и двух сусликов. Сусликами занялся сам Комендант. Он приготовил из них великолепные шашлыки.
Во время пира я вновь описывал встречу с волками, и каждый раз она обрастала все новыми и новыми подробностями, совершенно независимо от меня. Я с ужасом видел, что от рассказа к рассказу я становлюсь все храбрее, волки трусливее, а роль Рекса все больше и больше сводится на нет. Видел, но ничего не мог с этим поделать. Когда же я изобразил в лицах, как душил вожака, то понял, что надо остановиться во что бы то ни стало.
Рассказ об удушении вожака произвел сильное впечатление. Часть «кодлы» стала кричать, что оказать высшие почести – слишком мало. Надо назначить меня по крайней мере заместителем Коменданта. Это уж было, конечно, слишком. Заместителем Коменданта был Шептун. Он занимал этот пост давно и много сделал для процветания «кодлы». Разгорелись жаркие споры. Комендант сидел подле костра и жарил шашлыки, нахмурив лоб, видно что-то обдумывал.
– Надо голосовать, – сказал он наконец.
Те, кто был за меня, отошли в правую сторону, кто за Шептуна – в левую. Возле костра остались лишь Комендант, я, Шептун и Вад.
Борьба развернулась не на шутку. Она шла с переменным успехом около часа и собрала возле нашего дома большое количество любопытных. Привыкшие к тишине утиновцы с изумлением смотрели на это светопреставление.
Наконец мои сторонники победили. Группа Шептуна, ободранная, растерзанная, была загнана в угол двора и безоговорочно капитулировала. В результате всеобщего, прямого, но отнюдь не тайного голосования я стал заместителем Коменданта. Шептун пожал мне руку.
– Поздравляю, – сказал он. – Достанется теперь тебе. Порастрясешь жирок. Кодловцы – народ балованный. Тут нужны способности. Это тебе не с Лоркой любовь крутить.
– Что-то она не дает тебе покоя.
– Зачем было корчить недотрогу?
– А она корчила?
– Еще как.
– И ты нарочно познакомил со мной, чтобы испытать?
– Ну да.
– Уж не ухлестывал ты сам за нею?
– За ней многие ухлестывали.
– И Комендант?
Шептун оглянулся.
– А ты думаешь что? Я б на его месте давно тебе морду набил. А он даже вида не показывает. Вот выдержка!
Виталька Ерманский во время перевыборов сражался на стороне Шептуна.
– Тебе будет трудно, – объяснил он свое предательство. – Придется каждый день в райцентр ходить…
Но после, видно, он почувствовал угрызения совести. На следующее утро Виталька не отходил от меня ни на шаг. Его голова была набита разными планами, которые он предлагал осуществить с ним вдвоем, не вмешивая «кодлу». Было видно, что он разочаровался в этой организации.
– В «кодле» зайцы, – говорил он, склоняя меня на один из планов – содрать со школьных окон замазку. – Мы бы с тобой это дело чистенько обделали.
Замазка – вещь замечательная. Из нее можно лепить всякие штучки. Ею очень удобно кидаться на уроках или просто так, от нечего делать, мять в руках на зависть другим. Не говоря уже о том, что окна, обмазанные ею, совершенно непроницаемы для холода. Замазку очень трудно достать, почти так же, как хром на сапоги. Даже в Нижнеозерске только лишь райисполком обмазывался замазкой, да и то потому, что он находился на втором этаже и охранялся милиционером.
Виталька узнал, что школу обмажут сегодня днем, так что замазка будет абсолютно свежая и отодрать ее не составит труда.
Виталька Ерманский сказал также, что в школе двадцать окон, и если нам удастся ободрать хотя бы десять, это даст килограмма по три на душу. При этих словах я почувствовал в руках чудесно пахнущий желтый ком.
В райцентр мы решили идти под вечер, чтобы не попасться никому на глаза. Ерманский взял с меня клятву не говорить, куда мы идем, даже Ваду, так как дело серьезное, наверняка будет расследование, и надо крепко держать язык за зубами. Наше счастье, что мы живем далеко, и на нас, конечно, подозрение никогда не падет.
Вад с большой неохотой согласился на вторичное мое ночное путешествие. Хотя я заварил его, что не собираюсь опять сражаться с волками, он смотрел на меня с большим сомнением.
– Это плохо кончится, – буркнул он.
– Что «это»?
– Девчонки, вот что. Самый гадкий народ.
Операция прошла как нельзя лучше. Мы ободрали двенадцать окон. Теперь замазку надо было во что-то завернуть. Ерманский сдернул с гвоздя стенную газету.
– Все равно она старая, – сказал он. – С первого мая висит.
Мы разорвали стенную газету пополам и разделили замазку.
– А теперь жмем на полную катушку, – сказал Виталька.
Вторая любовь (продолжение)
Мы бежали темными улицами, и вдруг словно кто-то ударил меня в грудь. Я узнал ее дом.
– Подожди, – сказал я Витальке. – Я на пять минут.
Ерманский заворчал, но остановился. Я открыл заскрипевшую калитку. Мне захотелось посмотреть на ту скамейку. На скамейке сидела она с каким-то парнем. Они отпрянули друг от друга.
– Тебе чего, мальчик? – Ее голос, ее платье, ее движения. Но это была не она. Наверное, это была ее сестра. – Тебе чего, мальчик?
– Мне Лору…
– Лора спит.
– Мне по важному делу.
– Что это за важные дела в первом часу ночи? – спросила сестра строгим голосом. – Иди, иди, завтра придешь.
– Завтра будет поздно.
Парень засмеялся и что-то шепнул ей на ухо. Я расслышал слова: «А ты сама…» Сестра нехотя поднялась и пошла к дому. Сзади она еще больше походила на Лору, лишь чуть повыше.
– Закуришь? – спросил парень. На нем была фуражка с огромным козырьком. С плеча свисал пиджак.
– Некурящий.
Парень, насвистывая, принялся разглядывать звезды. Делал он это очень небрежно, словно перед ним были не далекие миры, а какие-нибудь стекляшки.
– Поссорились, что ли?
– Да так…
– С ними, брат, надо построже, не давать особой воли. Понял?
– Понял.
В доме хлопнула дверь. Сестра прибежала, слегка запыхавшись.
– Сейчас выйдет. Хорошо, что мама спит.
– Что делают дочки, когда мама спит? – сострил парень, набрасывая на Лорину сестру пиджак.
Лора вышла на крыльцо заспанная и удивленная – кому это потребовалось поднимать ее с постели? Из-под накинутого халата белела рубашка.
– Привет, – сказал я. – Не ожидала?
– Нет…
– Ты уже спала?
– Да…
– Извини, что побеспокоил. Шел мимо, дай, думаю, зайду…
– Ага…
Мы разговаривали, не глядя друг на друга. Между нами была кадушка. Очень неудобно разговаривать через кадушку.
Я сделал шаг в сторону, но Лора тоже сделала, и между нами опять очутилась кадушка.
– Что ты несешь? – спросила она, когда молчание уже стало невыносимым.
– Замазку.
– Зачем?
– Так… окна замажу. Дать тебе?
