– Что ты несешь? – спросила она, когда молчание уже стало невыносимым.
– Замазку.
– Зачем?
– Так… окна замажу. Дать тебе?
– Мы уже замазали.
– На… возьми…
Мне почему-то очень захотелось, чтобы она взяла замазку. Я протянул ей ком через кадушку. Она поколебалась, но взяла.
– Я хочу спать, – сказала она. – До свидания.
В калитке показался Виталька.
– Вы скоро тут кончите любовь крутить?
– Уже кончили! – Она взялась за дверь.
– Подожди… ты почему тогда не пришла?
– Потому, что оканчивается на «у».
– Очень остроумно.
– Как умею.
– Меня чуть волки не съели.
– Жаль.
Хлопнула дверь. Виталька потянул меня за рукав.
– Побежали, поздно уже.
Мы опять помчались по темным улицам. Когда райцентр остался далеко позади, Ерманский вдруг спохватился:
– А где твоя замазка?
– Отдал, – сказал я мрачно. Мне было жалко замазки. Ни любви, ни замазки…
Виталька остановился на полном скаку, словно конь, увидевший перед собой стену.
– Кому? – шепотом спросил он.
– Ей…
– Идиот! – закричал Виталька. – Ты знаешь, кто она? Дочь школьного завхоза!
Первая любовь (продолжение)
Все утро мы думали, как выкрутиться, и ничего не могли придумать. И так и этак выходило, что мы влипли, и влипли крепко. Правда, у меня была слабая надежда, что Лора не придаст должного значения замазке, выбросит, например, куда-нибудь ее или, узнав, что замазка со школьных окон, не продаст нас. Но Ерманский на этот счет держался другого мнения.
– Ты не знаешь девчонок, – сказал он. – Они ябеды от рождения. Вот посмотришь, выдаст с потрохами.
Завхоз появился после обеда. Это был угрюмый, черный, тощий дядька. Из нашего окна было видно, как он тщательно вытирал ноги о траву (утром прошел сильный дождь), а затем снял на крыльце сапоги и вошел в ерманский дом.
Мы повесили снаружи на нашу дверь замок, залезли в комнату через окно и притаились, ожидая, что же будет.
У Ерманских завхоз пробыл недолго.
Надев сапоги, он вошел в нашу калитку, осмотрел внимательно замок, дом, особенно рамы окон, словно поковырял на них старую замазку, и неторопливо зашагал в сторону райцентра, держа под мышкой ком, завернутый в стенгазету.
– У-у, гад! – выругался Виталька. – Сколько на нем пацанов погорело… Кулак чертов! Пойду узнаю, что он там говорил.
Виталька побежал домой. Его не было очень долго. Мы с Вадом уже успели сварить картошку и съесть ее, а Ерманский все не показывался. Наконец он пришел очень мрачный. Я никогда не видел его таким мрачным. Виталька поманил меня пальцем, и мы вышли во двор. Вад обиженно засопел. Он уже с утра дулся на меня из-за того, что я не рассказывал ему, где мы были ночью.
– Дело дрянь, – сказал Виталька, усаживаясь на влажное после дождя бревно. – Переполох подняли страшный. Твоя продала и тебя и меня. Вызывали милицию, написали акт.
– Но ведь они нашли замазку…
– Дело не в замазке, хотя и это тоже… Дело в стенгазете.
– При чем тут стенгазета? – удивился я.
– Оказывается, их нельзя срывать. Их сдают в архив.
Виталька был очень расстроен. Он считал, что его должны исключить из школы, а меня не принять.
Да, это были очень плохие новости. Представляю, как воспримет их отец… Остался только один выход – бежать. Бежать завтра же!
Мы долго молчали.
– Мать плачет, – сказал вдруг Виталька. – Но не в этом дело. Отец узнает – убьет. Он меня один раз за то, что стащил в физкабинете батарейку, три дня бил.
– Мне тоже достанется.
– Есть только один выход…
– Какой?
– Сказать, что нас послал Комендант. А Коменданту что они сделают? Из школы он все равно исключен.
Я покачал головой.
– Нет. Так нельзя.
– Он даже и не узнает. К нему никто и не пойдет.
– Все равно. Так нечестно.
– Честно… нечестно… Завтра с утра нас в школу вызывают… Узнаешь…
Весь день Виталька Ерманский уговаривал меня свалить все на Коменданта. Он приводил всевозможные, довольно хитроумные доводы. Например, он сравнивал Коменданта с камнем. Дескать, нес ты глечик с молоком, засмотрелся на красивую девчонку и упал. Если расскажешь все, как было, здорово влетит: не засматривайся, сопляк, мал еще. Если же сказать, что ты споткнулся о камень, то влетит меньше, а может, и совсем не влетит – с каждым может случиться. Ты не наказан, а камень – ему что? – лежит себе да лежит.
Пример с камнем меня не убедил. Тогда Виталька переключился на примеры из истории войн, на так называемые военные хитрости. Знал он их множество. Особенно он нажимал на троянского коня. Приволокли деревянного коня в город, а в животе садят вражеские воины. Честно? Не очень. Но цель достигнута.
Но и троянский конь не убедил меня. Виталька выругался, махнул рукой, и ушел домой обиженный.
Время тянулось ужасно медленно. Вад продолжал дуться, и я один сидел .на завалинке. Я думал про все эти беды, которые вдруг свалились на меня. Особенно была неприятна история с замазкой.
У соседей скрипнула калитка. На улицу вышла Клара Семеновна с тазом в руках. Увидев меня, она улыбнулась:
– Добрый вечер, Витечка.
– Здравствуйте, Клара Семеновна.
– Ты не поможешь мне донести белье? Мой лоботряс опять куда-то залился.
Я взял таз с бельем за один край, а Клара Семеновна взялась за другой. Я оглянулся, не видит ли Вад, чем я занимаюсь, но Вада не было. Зато я заметил в окне Витальку Ерманского… Странно…
– Как настроение? – спросила Клара Семеновна.
Я сказал, что настроение у меня отличное, но сказал, видно, не очень убедительно, потому что Клара Семеновна вздохнула. Затем она спросила, нравится ли мне Утиное, и я ответил, что нет. Она немного поспорила со мной, доказывая, что здесь хороший воздух и нет шума.
– И хороший пруд, – добавила она, когда мы взошли на плотину.
– Речка лучше, – не согласился я.
– Конечно, – засмеялась она. – А море еще лучше.
Сказав про море, она немного загрустила.
– Ты был, Витечка, на море? – спросила она.
– Я видел его в кино.
Она рассмеялась и начала мне рассказывать про море. Она рассказывала про штормы, цветущие каштаны, фиолетовые вечера, молодое вино, которое продают в киосках, как газировку, красивых девушек, стройных моряков с золотыми нашивками на рукавах и длинных белых кораблях. Она говорила, что она тогда была молодой и красивой и за ней ухаживали мужчины, и она каждый вечер каталась на машине по горам, и у нее кружилась голова, потому что повороты были крутые. И иногда ей хотелось упасть в пропасть.
– Может быть, это было бы к лучшему. Хорошо умереть молодой и красивой и остаться такой навсегда в памяти людей. А когда вдруг замечаешь в волосах седину, а на лице морщины и не можешь помешать этому, не хочется жить.
Я сказал, что она еще молодая и красивая. Она улыбнулась и, мне показалось, немного повеселела, во всяком случае больше не говорила о смерти.
– Из тебя вырастет большой донжуан, – сказала она лукаво. – Давай искупаемся, пока не село солнце.
Она скинула платье и оказалась в нарядном купальнике. Я сразу догадался, что это немецкий купальник, потому что у русалки, которая вышита сбоку, было лицо, как у женщин на трофейных открытках.
Я снял штаны и вдруг увидел на себе безобразные, длинные, черные трусы. У всех мальчишек были такие трусы, и я как-то не задумывался, что они такие уродливые, криво сшитые, мешковатые, как юбки. Я поспешил надеть брюки.
– Ты чего это?
– Не хочется что-то. Холодно…
– Надо закаляться.
Она осторожно вошла в воду, с тихим ойканьем присела по горло и вдруг поплыла быстро и красиво.
– Ух, хорошо! Дай мне руку!
Я подал ей руку, и она легко вышла из воды.
– Спасибо.
Клара Семеновна быстро и ловко вытерлась толстым, мохнатым, тоже, видно, немецким полотенцем.
– А теперь отвернись.
Я покорно отвернулся.
За моей спиной слышалось журчание воды из выжимаемого купальника.
– Вот… А теперь можно и постирать. Ты посидишь со мной? А то одной скучно. Все одна да одна.
Я вспомнил про то утро, когда я заглянул в окно, и мне захотелось сострить по поводу ее одиночества – зло, едко, как я очень хорошо умею. Так захотелось, что я даже прикусил губу, чтобы не сострить.
Я сидел сзади нее, наблюдал, как умело она стирает и как изящно изгибается ее спина, – как у кошки, когда та умывается, и думал о том, что будь у меня такая мать, жизнь превратилась бы для меня в оплошную пытку, потому что я бы не смог перечить ей ни в чем…
– Так как же вы влетели с этой дурацкой замазкой? – спросила она вдруг так добро и сочувственно, что я никогда бы не подумал, что так можно говорить о неприятных вещах, например о воровстве.
– Да так… Виталька рассказывал, небось…
Она не стала читать мне мораль, что обязательно сделала бы моя мать, а просто вздохнула и сказала, что нас ожидают неприятности, что завхоз ходит по квартирам учителей и потрясает сорванной стенгазетой. Замазка еще куда ни шло, а вот за стенгазету обязательно Витальку исключат, несмотря на то, что она учительница в этой школе. Мне же и думать нечего учиться там. Далее она сказала, что из-за меня у моего отца могут быть серьезные осложнения…
