— Но мы же проиграли войну, эфенди, неужели ты забыл?
— То было давно — пятнадцать лет прошло. Мы обрели опыт, мы стали сильней, франки нам помогают вооружить и обучить нашу армию. Шейх-уль-ислам благословил штык — это испытанное оружие гяуров, и теперь наша пехота может отразить атаку и перейти в наступление, переколов солдат врага, как прежде ОКИ нас.
— Ты уверен, эфенди, что звезды благоприятствуют нам?
— Решительно. Сказано в Коране: и не держи свою руку привязанной к шее, ко и не раскрывай ее очень широко, чтобы не остаться тебе порицаемым, жалким. Поистине, Господь твой простирает милость свою, кому он благоволит.
Садразам вздохнул. Он не был уверен в благоволении Аллаха. Денег в казне не было. Более двенадцати тысяч нахлебников жили в султанском дворце: титулованная знать, слуги и служанки, евнухи черные и белые, пажи, жены и наложницы… Они пожирали большую часть государственного дохода, ибо были прожорливы и жадны, как саранча.
Все были продажны, всех можно было подкупить. Но если где-то за морем это регулировалось общественным мнением и имело допустимые пределы, то с благословения султана под голубым небом этой земли пределов не соблюдали.
Его величество султан, он же падишах земли и неба, он же верховный эмир и правитель, владыка живота всех мусульман и подлунной Абдул-Хамид I был жертвою порядков, царивших в султанском дворце с незапамятных времен.
Как и все наследные принцы, претенденты на престол, для которых дворец — тюрьма, узилище, где их тщательно скрывают и к ним никто, кроме слуг, не имеет права входа, Абдул-Хамид в ожидании своего часа провел целых тридцать восемь лет! Тридцать восемь лет он провел в этой камере одиночного заключения, окруженной показным почетом.
Разумеется, характер его вконец испортился, а все представления о мире исказились. Он был круглый невежда, но, как всякий царственный узник, считал себя великим и всесильным.
Он правил пятнадцать лет. То была почти бесплотная тень правителя. Он всецело отдал бразды валиде — своей матери, начальнику черных евнухов, трем младшим женам во главе со старшей и едва ли не в последнюю очередь великому везиру и его кяхье.
Все вышеперечисленные торопились набить мошну. Назначения во дворце и вне его зависели от них и продавались. Каждое место имело свою цену, в том числе и великого везира.
Приближенным в последнее время казалось, что их повелитель не в себе. В редкие свидания с ним садразам замечал, что султан заговаривается либо внемлет ему вполуха.
Стоит ли держать с ним совет?
Положение обязывало.
Предстояло одолеть многочисленные затворы султанского дворца, не считая внешних. Их было три. Султанские стражи молча кланялись ему. Садразам шел в сопровождении свиты и мысленно готовил речь. Свита осталась ждать перед покоями его величества.
Султан был капризен и подозрителен. Случалось, малая оплошность стоила жизни его слугам. Поэтому, когда наконец садразама впустили, у него болезненно сжалось сердце.
Он почти прополз несколько саженей, отделявших его от трона.
— Встань, — ободрил его Абдул-Хамид. — И говори.
— О владыка поднебесной, величайший из падишахов, — начал привычно великий везир, — я явился к тебе за повелением…
— Как тебя зовут? Назови свое имя, — неожиданно перебил его султан.
— Коджа-Юсуф-паша, с дозволения твоей высокой милости и с соизволения Аллаха, — недоуменно пробормотал садразам.
— Ну вот, теперь я знаю. И чего ты желаешь от меня? Какой милости?
Везир был озадачен.
— Я явился, чтобы испросить твоего повеления, — пробубнил он.
— Готов повелеть, но говори же чего, — нетерпеливо перебил султан.
— Русские опять угрожают нашему владычеству в мире. Они хотят вторгнуться в земли твоего султанского величества…
— Ну так объяви им войну! Хотя… — И султан провел рукою по лбу. — Нет, пока не надо. У нас мало солдат. Сколько?
— Мы наберем тысяч сто…
— Что такое сто тысяч! — оборвал его султан. — А где остальные? Где моя могущественная армия? Отвечай!
— Великий падишах, мы призовем тайю… Мы соберем…
— Соберем! — передразнил его Абдул-Хамид. — Нет, войны не надо. Война — это потрясение, а я не хочу потрясений. — Он говорил вполне разумно.
— Тогда дозволь прибегнуть к угрозам, о великий.
— Угрожай без всякого стеснения. Все-таки мы великая империя и вправе угрожать. Прежде нас боялись, не правда ли? И теперь нас должны бояться. Прежде всего русские… Потом австрийцы… Потом весь остальной мир. Я полагаюсь на тебя, Коджа-Юсуф. Но старайся всеми силами избегнуть войны. Составь ферман, я подпишу его. Я полагаюсь на тебя и доверяю тебе. Ты ведь верно служишь?
— Я твой раб, о великий падишах.
— Мне нравится твой ответ, — удовлетворенно произнес султан. — Служи усердно и впредь, и Аллах вознаградит тебя, а я не оставлю своими милостями.
Садразам, как положено по этикету, удалился пятясь. Оказавшись за порогом, он смог наконец свободно вздохнуть. Халат весь взмок от пота.
«Он, однако, вполне разумен, — размышлял Коджа-Юсуф. — И выглядит куда лучше, чем в прошлый раз. Главный придворный врач, должно быть, ошибается, говоря, что ему недолго осталось. Нет, он еще протянет…»
Хорошо это или плохо? Новая метла начнет со свирепостью выметать все и всех. Выметет и его. Лишь бы сохранить голову на плечах. И тогда он сможет безбедно провести оставшиеся ему годы. Слава Аллаху, он успел скопить немало благодаря щедрости подданных и собственной распорядительности.
Ногам стало легче. Султан разрешил ему свободу действий. Прежде всего, следует вызвать русского посла и наорать на него. Пусть трепещет. Потом — австрийского: они с русским, похоже, в одной упряжке.
Он приказал послать за русским тотчас же. И чтобы немедленно! И стал ждать.
Однако посланный вернулся и доложил, что господина посла России Якова Булгакова нет[33] — он отбыл в свое отечество. По слухам же, которыми воспользовался один из его агентов, Булгаков призван в Крым на свидание с царицей Екатериной.
— Но кто-то там заменяет его? — раздраженно воскликнул везир.
Кяхья благоразумно заметил:
— Давай сначала составим ферман, притом в самых резких выражениях. Нам нужен сам посол, что толку в его заместителях? Одного из них я знаю, его зовут Виктор Кочубей[34]. Он молод и не имеет достаточного весу. Подождем самого Булгакова, а пока отправим с пашой ферман их царице. Она получит его в Крыму, близко от наших кораблей, которые должны быть в Очакове к ее приезду в Крым, как можно больше кораблей.
— Призовем же капудан-пашу, и ты повелишь ему от имени султана отправить наши крепчайшие суда к северным берегам Черного моря. Там есть для них укрытия. Тот же Очаков, на который зарятся русские.
«Как бы ни были длинны и ухватисты наши руки, — думал меж тем садразам, — им невозможно удержать все наши владения. Но ведь при игре в шахматы выигрывает не тот, у кого больше фигур, а искусно ими маневрирующий. У нас нет такого игрока, — с горечью продолжал размышлять он. — Я ничего не смыслю в военном деле, и, если меня поставят во главе войска, как у нас заведено, я либо откажусь, либо проиграю партию. И в том и в другом случае мне отрубят голову…»
Он знал — многочисленные агенты доносили, — что у русских есть искусные военачальники. Были известны и их имена: Топал-паша — Суворов, Румянцев-Задунайский — страшила, самый непримиримый враг турок — Потемкин, есть и другие, помельче; на море же Ушак-паша — Ушаков, Спирид-паша — Спиридонов, ренегат из испанцев Дерибас… Они выигрывали все сражения на суше и на море.
«А у нас? — размышлял он уныло, — Кто поведет армию? Прежде во главе ее вставали султаны, они были победоносные полководцы. Уж давно султаны предпочитают воевать во дворце со своими женами и гуриями, с раболепными придворными».
Впервые у него появилось желание забиться подобно насекомому в какую-нибудь щель и переждать там лихолетье. А потом высунуть голову и оглядеться, ибо после бед непременно наступает затишье. И уж тогда выползти на свет Божий. После всего.
Он, как, впрочем, все чиновники Порты, жил в постоянном страхе. Когда начинала бунтовать чернь, либо какой-нибудь своевластный паша окраинного пашалыка объявлял себя самовластным владыкой, отложившимся от империи, султан приказывал отрубить головы дюжине-другой высокопоставленных чиновников, виноваты-де в случившемся. Окровавленные головы «виновников» выставлялись на всеобщее обозрение у стен дворца. И все затихало. На время.
Так или иначе, но надлежало действовать, ибо глухой ропот недовольства низов, словно надвигающийся прибой, уже бился о стены Порты и медленно катился к дворцу. Его подогревало духовенство — имамы и муллы: им-то ничего не грозило, они были неприкасаемые. Пока что во всех бедах обвиняли русских, иноверцев-гяуров. Но придет черед и султанских чиновников. Так было, так будет.
