Надела то, что под руку попалось: синие узкие брюки, оранжевый свитер, это уже входило в обречённость. Ровно в полдень (помедлив возле дома) поднялась, позвонила в дверь.
Прекрасная дама, в чёрном платье, встретила меня, справедливо-брезгливо оглядела меня, сказала: «Анна Андреевна ждёт Вас. Вы умеете это делать?» (изящными запястьями изобразила руль автомобиля).
Плохие предчувствия крепчали, хороших не бывает.
Вышла Ахматова, в чёрном платье.
Сине-оранжевая, я опять держала её локоть, плавно-громоздко мы спустились по лестнице, я открыла дверь автомобиля, села за руль. У следующего перекрёстка (при повороте на Петровку) машина остановилась навсегда. Это и была игра иглы с бензином. Я сидела, ничего не делая. Мешала проехать грузовику, водитель кричал: «Баба за рулём! Две дуры — молодая и старая!»
Его зоркость, обращённую ко мне, тоже следует отметить: он высунул голову из кабины. Я показалась себе ровесницей горя, старше беды.
«Вам никакой не подходит?» — спросила Ахматова: цвет, цвет, цвет светофора менялись несколько раз.
Подошёл великодушный милиционер. Водитель грузовика продолжал кричать, я — молчать.
Великодушный милиционер прикрикнул на водителя грузовика: «Вылезай! Помоги откатить машину к тротуару. Женщине плохо…»
Мне и не было хорошо.
Тот послушался. Машину перекатили к тротуару, грузовик отпустили. Великодушный милиционер, у него была дирижёрская палочка в руках, сказал: «Хочу Вам помочь».
Я: «Помогите. Я вижу телефон-автомат напротив. Помогите перейти дорогу». Позвонила: «Пришлите автомобиль: Ахматова, игра иглы с бензином…»
Непонятливый испуг ответил: «Не бойтесь, не двигайтесь с места. Сейчас приедем».
Вернулась: «Анна Андреевна, сейчас приедет другая машина».
Анна Андреевна сказала: «Я ничего не предпринимаю во второй раз».
Снова я держала локоть — поднимались по лестнице на восьмой этаж. Прекрасная дама в чёрном не удивилась, как если бы знала о моей автомобильной и всей судьбы неудаче.
Несколько дней после этого я не могла говорить: немая, немтая была.
Куда делись брюки, автомобиль, свитер — не любопытствую знать.
«Всех обожаний бедствие огромно…» — сеть у меня такое стихотворение. Я стояла возле могилы Ахматовой, никого не было, цветы были — как всегда. Величие ласково-надменной и прощающей усмешки я ощутила и приняла как осязаемую явь бессмертия.
Я не бежала, как бы упадала из Комарово в Репино по быстрой дороге вниз. Это само собой сочинилось.
Мне довелось читать (и сейчас читаю) и видеть Льва Николаевича Гумилёва Однажды, в беспечном, а для меня напряжённом застолье, Лев Николаевич вдруг спросил: «Вы так любите её?»
Слабоумным голосом третьегодника с последней парты я спросила в ответ: «Кого?»
Лев Николаевич Гумилёв объяснил: «Вы знаете — кого». Он не ошибся.
Вы, любезные читатели, не ошибайтесь — любите.
Всегда Ваша Белла Ахмадулина 1996Строка
…Дорога не скажу куда…
Анна Ахматова
Пластинки глупенькое чудо,проигрыватель — вздор какой,и слышно, как невесть откуда,из недр стеснённых, из-под спудакорней, сопревших трав и хвой,где закипает перегной,вздымая пар до небосвода,нет, глубже мыслимых глубин,из пекла, где пекут рубини начинается природа, —исторгнут, близится, и вотдонёсся бас земли и вод,которым молвлено протяжнокак будто вовсе без труда,так легкомысленно, так важно:«…Дорога не скажу куда…»Меж нами так не говорят,нет у людей такого знанья,ни вымыслом, ни наугадтому не подыскать названья,что мы, в невежестве своём,строкой бессмертной назовем.
1968
Снимок
Улыбкой юности и славычуть припугнув, но не отторгнув,от лени или для забавытак села, как велел фотограф.
Лишь в благоденствии и лете,при вечном детстве небосводаклянётся ей в Оспедалеттиапрель двенадцатого года.
Сложила на коленях руки,глядит из кружевного нимба.И тень её грядущей мукизащёлкнута ловушкой снимка.
С тем — через «ять» — сырым и нежнымапрелем слившись воедино,как в янтаре окаменевшем,она пребудет невредима.
И запоздалый соглядатайзастанет на исходе векатот профиль нежно-угловатый,вовек сохранный в сгустке света.
Какой покой в нарядной даме,в чьём чётком облике и ликепрочесть известие о даретак просто, как названье книги.
Кто эту горестную мету,оттиснутую без помарок,и этот лоб, и чёлку этусебе выпрашивал в подарок?
Что ей самой в её портрете?Пожмёт плечами: как угодно!И выведет: Оспедалетти.Апрель двенадцатого года.
Как на земле свежо и рано!Грядущий день, дай ей отсрочку!Пускай она допишет: «АннаАхматова» — и капнет точку.
1973
«Я завидую ей — молодой…»
Я завидую ей — молодойи худой, как рабы на галере:горячей, чем рабыни в гареме,возжигала зрачок золотойи глядела, как вместе горелидве зари по-над невской водой.
Это имя, каким назвалась,потому что сама захотела, —нарушенье черты и пределаи востока незваная власть,так — на северный край чистотелавдруг — персидской сирени напасть.
Но её и моё именабыли схожи основой кромешнойлишь однажды взглянула с усмешкой,как метелью лицо обмела.Что же было мне делать — посмевшейзваться так, как назвали меня?
Я завидую ей — молодойдо печали, но до упаданьяголовою в ладонь, до страданья,я завидую ей же — седойв час, когда не прервали свиданьядве зари по-над невской водой.
Да, как колокол, грузной, седой,с вещим слухом, окликнутым зовом,то ли голосом чьим-то, то ль звоном,излучённым звездой и звездой,с этим неописуемым зобом,полным песни, уже неземной.
Я завидую ей — меж корней,нищей пленнице рая и ада.О, когда б я была так богата,что мне прелесть оставшихся дней?Но я знаю, какая расплатаза судьбу быть не мною, а ей.
1974
Так вот какова эта ночь…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
