Оробели студенты:
– У нас нету, отец, мы так – балуемся.
– А ну дайте, и я с вами побалуюсь. Я ведь вижу, как вы под скатертью что-то прячете. И со мною, старым, поделитесь.
Они достали ему коробок, а ему почему-то смешно не сделалось. Побрел он, сощурившись горькою спиною, дальше слушать неискреннее «горько».
Вспомнил я этот коробок, когда шел по Туретчине в поисках неразбавленного спиртного. Был этот коробок кусочком Родины, чего-то настоящего. На дворе пятница, а пятничной молитвой и не пахнет. Даже несмотря на пять религиозных радиопобудок в сутки, мусульман не наблюдается. Ислам есть, а мусульман нету. Продвигаюсь я, значит, в этих пространствах, как бородатый инопланетянин. И вдруг навстречу мне идет высокий парень в жилете и джинсах. Руки все в портаках[35] – от кисти до плеча идут какие-то рунические надписи. В ухе и ноздре по железному кольцу, волосы скручены в кок. Бородка клинышком. Рядом с ним хиппообразная гирла с длинным хаером, в хайратничке, тоже не то чтобы простая.
И этот парень поднимает руку, обращается ко мне. И далее идет отрывистый дружелюбный диалог с междометиями:
– From what you are?
– From Russia.
– Oh, Russian!
– And you?
– From Ireland.
– Saint Patrick bless you.
– God bless you too!
– Glory to Jesus Christ!
– Unto ages of ages!
Мы поднимаем руки, делаем пальцами «виктори», идем своими путями. Словно бы Пасхой пахнуло. Краем глаза я замечаю оледенелый ужас в глазах у турок, которые только что видели встречу двух инопланетян, и они почему-то говорят на одном языке. Этот ирландец был как тот коробок – единственный кусочек Родины здесь.
Венцы безбрачия
Нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее. Нет, короче, таланта экстрасенса. Я обыкновенный глупый неофит, у которого сознание разбито на полюсы: как надо делать правильно, по-православному, и как я живу на самом деле. Протоиерей Александр Шмеман[36] называет это религиозной шизофренией, видимо, имея ввиду подлинный греческий смысл слова – сознание, «расколотое надвое». А у меня оно расколото на множество воюющих сторон, которые могут жить в мире, только когда у меня все хорошо с Ним. И с ней. А вчера она мне сказала, что, когда я купаю дочку, почему-то не смотрю прямо на ребенка. Я хотел сказать про боковое зрение, но пошутил о другом, пошутил зло, а маленькая дочка в этот момент хлебнула мыльной воды, и мне стало совсем грустно. Поэтому я пошел на чердак, где сплю летом в куче старого тряпья, и это мне очень нравится, здесь я по-настоящему счастлив. Мне больше и не надо ничего. Сейчас четыре утра, рассвет уже обагрил все кровью грядущего жаркого дня. Я сижу и пишу эти слова на ноутбуке, что значительно замедляет работу. На обыкновенной клавиатуре я бы написал что-нибудь по-быстрому и, попив домашнего квасу, лег бы думать дальше про многополярную шизофрению, про жизнь или, может быть, наконец заснул. Но на ноутбуке я печатаю очень медленно, и это придает тексту обрывочность, потому что, пока я печатаю фразу, у меня в голове проносятся десятки образов, про которые я хотел сказать.
А сказать я хотел, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым и, к сожалению, не был я никогда экстрасенсом. То ли дело мой друг Игорь, у которого были длинные ментальные пальцы, проникавшие в тело пациента. Он держал больной орган, как на ладони, и видел его насквозь и мог лечить. Теперь он ходит в церковь и ментальности пальцев уже не чувствует, но это меня не оправдывает. Или, например, мой друг Володя Богомяков, который у себя на кухне приделал на стену термометр и силой взгляда поднял температуру на один градус. Я сам видел, как он спорил с женой и говорил ей: «Наташа, ну ты же сама видела, ты же сама свидетель, что температура изменилась». Наташа упорствовала, ей хотелось позлить мужа. К этому времени они с Андреем Гофлиным и Димой Поповым уже ездили по городам и селам с экстрасенсорными курсами, исцеляли людей и пили запоем. Знакомые студентки нашли Диму Попова на площадке в виде пьяного летчика-вертолетчика, и он прочно вошел в нашу компанию как умный, интеллигентный друг. Он пел под гитару, страстно любил девушек и был очень начитан. Однажды я встретил его на улице. Он шел, полузакрыв глаза, и держал правую руку ладонью от себя на уровне груди. Я по наивности спросил, что он делает. Он ответил, что ищет место, где бухают. Он приходил потом на передачу «Вечный зов», которую мы с Володей Богомяковым вели на местной радиостанции «Диполь-патруль», и рассказывал вместе с Ником Рок-н-Роллом, как нужно избавляться от запоя, а потом еще раз – вместе с Женей Федотовым – говорил об искусстве совращения женщин. Встречались мы с ним и у Знаменского собора. Я тогда писал диссертацию об иконописи. Он попросил показать самую, на мой взгляд, древнюю икону в храме. Я выбрал икону «Спас Нерукотворный». Он стоял перед ней некоторое время, повернув ладони от себя, потом восхищенно добавил: «Энергетика так и прет, намоленная икона». А потом совершенно неожиданно он разбился на машине с одним моим знакомым, Игорем по кличке Полковник. Мы с Полковником познакомились на реставрации католического костела, тогда университетского Дома ученых. Я как семейный жил в университетской общаге на улице Семакова, и мне надо было заработать на холодильник и телевизор. Заработать-то я заработал, но этот самый Полковник вынул из нас все нервы, спокойно и методично поучая и наставляя, как жить. Так вот, Дима Попов, на огромной скорости уходя от милицейского преследования, врезался в столб с такой силой, что Игорь Полковник умер мгновенно, а Диму с переломанными ребрами увезли в больницу. Он впал в кому и пролежал так ровно сорок дней. Друзья говорили, что врачи боятся выводить его из комы, потому что он может умереть от болевого шока. Лишь на мгновенье он пришел в себя на девятый день и вдруг громко на всю реанимацию закричал: «Священника! Священника!» И снова потерял сознание. Привезли отца Сергия Кистина с Трехсвятительской кладбищенской церкви. Он пособоровал Диму, который уже не приходил в себя. На сороковой день Дима, не выходя из комы, скончался. В гробу он был ужасен, весь в синяках и кровоподтеках. Лицо его сжалось в гримасе ужаса и боли. Всегда, когда читаю правило ко Причастию, где есть слова: «Вижу во гробе брата моего безславна и безобразна», – вспоминаю его. Со смертью Димы закончилось увлечение экстрасенсорикой. Все друзья покрестились, чернокнижие и целительство забыли.
Я к этому времени работал в епархиальной газете. Через несколько лет мне дали в помощь диакона – отца Вадима. Точнее, я выпросил его у архиерея. Я знал его еще долговязым семинаристом, очень начитанным и умным, но с тихим голосом. Старик-чтец Тимофей Павлович Кузин, построивший храм в своем селе Уктуз Бердюжского района и давший, кстати сказать, Вадиму рекомендацию в семинарию, всегда жалел, что голоса, нужного для священника, у этого семинариста нет. Самого Тимофея Павловича, громогласного правдолюба и доброго христианина, на селе некоторые считали сумасшедшим, а иные – мудрым старцем. Когда-то Вадим ходил к иеговистам, а потом поступил в православную семинарию. Он читал философские книжки, ночами просиживал у компьютера в представительском кабинете. Тогда он ухаживал за своей будущей женой.
Семинаристы традиционно водили избранниц из числа учащихся регентского отделения на высокий берег Иртыша. Я поинтересовался, о чем Вадим разговаривает с невестой. А он пожаловался, что она постоянно спрашивает его: «Вадим, а на что мы будем жить?» Я ему предложил вспомнить про птиц, которые не жнут, не сеют, не собираются в колхозы и не возделывают клювами землю. Он сказал, что для нее это не довод. Тогда я пошарил в сумке, достал апельсин и пакет вермишели быстрого приготовления и сказал: «Вот, возьми. Если вдруг она опять спросит, достань и скажи, что у вас сегодня есть апельсин и вермишель, и голодными вы не останетесь». Он быстро вернулся с того свидания, левая щека его алела от пощечины.
В редакции он оказался странно. Дал очень интересные и остроумные статьи, они мне понравились, и я стал выпрашивать Вадима у архиерея. Вскоре он женился, его рукоположили в диаконы и направили работать ко мне. Но статьи оказались чужими. Меня это нисколько не расстроило. Мне нравился этот заполошный парень, который пару раз напугал меня. Он почему-то спал очень нервно, часто вскрикивал во сне. Однажды, еще семинаристом, он заболтался у меня в сторожке, и я предложил ему остаться ночевать. Ближе к утру он вдруг проснулся, приподнялся на руках и закричал во тьму: «Кто здесь?» При этом он левой ладонью прижал к дивану мою бороду (мы ночевали на одном диване), так что я не мог поднять головы. Я начал что-то ему говорить, просил отпустить бороду, но он спросонок еще несколько минут не мог понять, где находится, и все время кричал: «Кто здесь?» Так было и когда он ночевал в редакции. Утром я открываю дверь. Он на щелчок замка вскакивает, набрасывает на себя подрясник, бежит к двери, по дороге своим гигантским телом сбивает шкаф, начинает его ловить и снова спросонок: «Кто здесь?» Я его ласково называл «мой диакон», а он обиженно говорил: «Так нельзя говорить, ты же не священник».
