– Это что, про проституток?
– Ну что вы, у нас очень приличные девушки.
– Все равно я не могу дать в эфир эту рекламу, потому что она должна быть оплачена и для этого мне нужно разрешение руководства.
– Так мы не бесплатно. Сейчас, подождите.
Она исчезла куда-то на минуту и вновь появилась в сопровождении трех молодых девушек.
– Вот, выбирайте любую в качестве оплаты за рекламу.
Я стоял обескураженный. Девушки не без интереса смотрели на меня, какой-то белый огонек бесстыдства играл в их глазах. Я покраснел, но взял себя в руки и твердо сказал:
– Будьте любезны, покиньте помещение студии, я вашу рекламу ни за что в эфир давать не буду, а то мне потом перед небесной канцелярией отвечать придется. Измена жене – это измена Родине!
Сутенерша, не переставая меня по-комсомольски уговаривать, удалилась со своим «товаром» только минут через пять. Я был поражен этим откровением греха, такого разнузданного и гадкого, в совсем молодых людях.
В начале девяностых юлианский календарь и проституция, столь долго запрещаемые властями, стали разводить русских людей по разным полюсам. Мои размышления об этом прервало еще одно воспоминание, когда я возвращался поздно вечером с радиостанции домой. В те времена я умудрялся работать сторожем, диджеем, преподавал в строительной академии и Духовном училище, в одиночку выпускал епархиальную газету. Поэтому и возвращался домой очень поздно. В этот раз я поймал такси. Таксист спросил меня:
– Ты, брат, не торопишься?
– Да не особенно.
– Ничего, если я по дороге в одно место загляну, договориться надо.
– Ничего, договаривайтесь.
И мы покатили по ночному заснеженному городу. На улице Геологоразведчиков он остановился, и к его машине с правой стороны подошла девушка. Она открыла дверь, и они стали переговариваться. Я вслушался и вдруг понял, что она проститутка, и они договариваются о цене. Наконец договорились, и она собралась было сесть в машину, но наклонилась, чтобы рассмотреть пассажира, и, увидев меня, громко вскрикнула и побежала.
– Стой, ты куда? Что случилось? Ведь мы договорились… – закричал таксист.
Он даже выскочил от удивления из машины. Потом повернулся ко мне:
– Ты ей что-то сказал?
– Да нет, вы извините, просто она моя студентка, я преподаю в строительной академии. У нее как раз завтра зачет по моему предмету. Она меня узнала и поэтому убежала.
Таксист незлобиво рассмеялся:
– Ну, брат, ты мне всю малину обломал.
– Простите.
И мы поехали дальше. Утром, когда я пришел на зачет, она ждала меня у двери кабинета.
Попросила отойти для разговора. Я спросил ее:
– Что вы хотите?
– Вы теперь всем ребятам из группы обо мне расскажете?
Я посмотрел на нее. Мне хотелось в этот момент иметь кучу денег, чтобы купить время всех проституток Тюмени и говорить с ними о Боге, о грехе и о счастливой семейной жизни. Мне хотелось сказать ей так много. Но я посмотрел на нее и вдруг увидел, что она вся горит от стыда. Этот белый огонь тек и струился по ее лицу, он проникал в состав костей и в самое сердце, он был таким же белым, как и у тех проституток на радиостанции, но другого состава. Из нее выгорало что-то очень плохое.
И я сказал ей:
– Вы боитесь, что об этом узнают студенты. Еще больше вы боитесь, что об этом узнают родители. Но почему вы не боитесь, что об этом знает Бог? Идите, я никому ничего не скажу. Но знайте, нет ничего тайного, что не стало бы явным. И если вы боитесь дурной славы о себе, то, может быть, вам стоит перестать… Впрочем, делайте, как сами знаете.
Я сказал слишком много. Рядом с ней стоял прощающий Христос, а я говорил что-то человеческим языком, который, конечно, дом бытия, но стоило бы и в нем хоть иногда прибираться. Не все же сидеть на скамейке на краю большого поля.
Боярышник
Захожу я в аптеку, а впереди меня в небольшой очереди стоит бомжеватого вида пожилой человек. Седой, небритый, в мятом костюме, грязные поношенные ботинки. Но в фигуре имеются остатки того, что раньше называли осанкой, и в лице нечто нежно-просительное, смягченное пониманием своего ничтожного места во Вселенной. И он говорит провизору в белом халате так жалобно и доверительно:
– Девушка, будьте любезны, пожалуйста, мне бы два флакончика боярышника.
Посмотрел в ее узковатые глаза с такой мольбой, просьбой и улыбнулся.
Молодая, слегка татарская аптекарша сделала на лице фи, написала у себя на лбу: «Знаем мы вас, алкашей!» – фыркнула, но промолчала и за боярышником таки пошла. Он расплатился мелочью и шаркающей походкой вышел. Я купил свое лекарство и тоже вышел. На улице перед аптекой меня ждала удивительная картина. Этот седой бомжик передавал боярышник другому бомжику, еще более запущенному, в грязных трениках и тапках, в куртке, не имеющей цвета и описания. Седой молча переставил бутыльки в карманы куртки грязненького, они обнялись. Грязноватый посмотрел ему в глаза и с сердечной благодарностью, на грани слез, сказал ему:
– Спасибо, дорогой, спасибо тебе.
Я встал и окаменел. Милосердный Боже, я вхожу в аптеку, как князь мира сего, я властен и порывист, я роюсь в своих богатых фармацевтических знаниях, для меня это супермаркет по запчастям для моего здоровья. Я называю имена лекарств, как команды на иностранном языке, я уточняю миллиграммы и дозировки. Шуршу купюрами и слежу за сдачей. Я влетаю сюда, как венец творения, а передо мной стоит надрыв бытия и просящая нежность в голосе: «Девушка, будьте любезны, пожалуйста…» Рядом со мной онтологическая рана и интимность постыдного. И ладно бы для себя, для приобретения вещей первой необходимости поутру, когда душа ранима, и мир бьет пулеметом в виски, и стыд кислотой течет по струпьям души! Не для себя, для того, другого, который ждет на улице, который даже не решается войти. Войти, чтоб оказаться под бездушным косоватым прицелом глаз «девушки», кому путь сюда запрещен той стыдливостью и горем, которые мне неведомы. Вот оно: «Блажен, кто положит душу свою за други своя». Вот она, мизерикордиа и клементия[28], вот оно, сердце милующее под испепеляющими лазерами бесчеловечной жестокости и немого презрения. Я влетаю сюда, как молодой Вертер, безумный в своей страсти. Вхожу как власть имеющий, а здесь, рядом, сострадание и любовь, здесь жалость и склонение колен, здесь умерщвление не то что истонченной плоти, а крик немотствования.
Господь милосердый, видя изнуренность и рассеянность нашу, не имеющую пастыря, сжалился над нами. Отчего я не имею этой жалости? Я смотрел на людей, обнявшихся у аптеки. Один из них спас жизнь другому. И в них были и любовь, и сострадание, и всепрощение. Я замер и завидовал им, оплакивая душу свою, очерствевшую от горя и покрытую язвами невнимательности. О мое окамененное бесчувствие, о моя скорбная безболенность! Душе моя, восстань, почто спиши, тебе давно пора идти за боярышником.
Звонки с того света
Коля Болотов работал диджеем на музыкальной радиостанции, и все его знали как диджея Болта. Он крутил модную музыку, зачитывал сводку погоды, поздравлял именинников, и в сумке у него всегда была пара-тройка дисков, которых не было ни у кого в городе. При том, что работа не приносила много денег, друганы уважали Болта и любили слушать его программы.
Еще Коля очень любил рыбалку. Она чем-то напоминала работу диджея. На радиостанции он сидел в студии в полутемном одиночестве и смотрел на мигание аппаратуры. Странно, но его профессия, приносящая в мир так много шума и суеты, была на редкость тиха и несуетлива. И на рыбалке он любил тишину и одиночество, мерцание воды в лучах солнца, мерное колебание поплавка.
Однажды в воскресенье он взял с собой младшего брата Никитку и соседского мальчика Серегу, и они отправились на берег городской реки. Мальчики шумели по дороге, радуясь утреннему солнцу, пустынным улицам, встречным котам и собакам.
Рыбачить они шли к мосту, нужно было только спуститься с высокого берега.
У воды они перестали веселиться, каждый уселся со своей удочкой. Первым зазвонила закидушка Сергея, и с помощью Николая он вытащил на берег трепещущую рыбку – налима. Ребятишки присели около рыбки, облепленной песком, и внимательно смотрели, как двигаются ее жабры. Вдруг Сергей начал плакать. Потом завсхлипывал и Никита. Николай стал их успокаивать:
– Да вы что? Что случилось-то?
Утирая слезы, Никита сказал, что им стало очень жалко эту беспомощную и жалкую рыбку:
– Коля, она умрет, да?
– Так мы и пришли сюда для этого – рыбу ловить, – недоумевал Николай. – Да что с вами, успокойтесь.
После этого малыши еще какое-то время сидели хмурые, но вскоре солнышко стало припекать, они успокоились, стали разжигать костерок.
К полудню стало совсем тепло, холодное августовское утро переходило в жаркий день.
Вдруг раздался удар, словно бы взорвали небольшую гранату. Николай вскочил и огляделся. На мосту послышались крики. Он вгляделся в воду – на поверхности посередине реки между расходящихся во все стороны волн торчала чья-то голова.
