к определению русской интеллигенции.
У всех этих людей есть идеал, которому они служат и которому стремятся подчинить всю жизнь: идеал достаточно широкий, включающий и личную этику, и общественное поведение; идеал, практически заменяющий религию (у Чаадаева и у некоторых других. Впрочем, связанный с положительной религией), но по происхождению отличный от нее» (‹199>, с. 76).
Георгий Федотов
И далее Федотов показывает всю опасность превращения каких-бы то ни было жизненных идеалов в жесткие догмы, которые требуют человеческих жертв. Идейность задач и беспочвенность идей, по мнению философа, определяют характер русской интеллигенции как социальной группы, общественного движения и традиции. Мы прекрасно понимаем, о чем идет речь, поскольку именно этот идеал, превращенный в косную догму, нам довелось изучать в школьные и студенческие годы, а деструктивное действие догмы продолжает сказываться в обществе по сей день.
Хотя существует великое множество определений русской интеллигенции — порой разноречивых и даже взаимоисключающих, — нельзя не согласиться с тем, что идеализм, возведенный в принцип и переросший в догму, явился ее родовым отличием, свойственным в равной степени адептам «дневного» и «ночного» (по бердяевской классификации) лагерей. Впрочем, ставить религиозных мыслителей и вдохновенных поэтов на одну доску с нечаевыми, бакуниными и ульяновыми было бы несправедливо.
Знакомясь с историей народовольчества, читая работы М. Бакунина, П. Лаврова и других революционеров 70–80-х гг., мы видим, что вслед за эпохой просветительства последовала эпоха кровавого насилия. Нечаевские манифесты призывали к беспощадному террору. Война режиму была объявлена и велась по всем правилам партизанского движения. Кровь лилась рекой, а вожди революционеров требовали новых жертв во имя торжества свободы и демократии. Интеллигенция, настроенная критически по отношению к царизму, приветствовала любые проявления оппозиционной мысли, отчасти оправдывая и многочисленные теракты. Фанатизм молодежи не знал границ. Обвиняемые на судебных процессах вещали о «Судном дне», который грядет для обвинителей. Насилие оправдывалась романтическими лозунгами и прикрывалось великой целью — народовластием. Статьи и обращения народовольцев звучали так же притягательно, как впоследствии воззвания эсеров и большевиков. Все ждали скорых перемен, казалось, что до исполнения грозных пророчеств остаются считанные дни, — но в действительности времени оставалось не так уж мало, более тридцати лет. Если бы за эти годы российская интеллигенция сумела избрать другой путь, многое могло бы измениться в судьбе страны, но соблазн жертвенного профетизма, воспитанного уже не одним поколением поэтов и мыслителей, был слишком силен.
* * *
Поэзия 70–80-х гг. полна воинственных призывов к свержению деспотии. Большей частью это полные профетического пафоса пламенные призывы к борьбе во имя будущего. Как произведения художественные они не представляют особой ценности, но подкупают искренностью чувства и мощным личностным началом — ведь за иными стихами угадываются мучительные ночи в Алексеевском равелине, годы каторги и ссылки.
Исступленность и фанатическая ненависть к существующему строю, подкрепленная утопической идеей, — вот отличительная черта профетической гражданской поэзии 70-х–80-х, питавшей души молодой русской интеллигенции:
Кричи о равенстве, о братстве, о свободе.
За правду честный бой без устали веди.
Греми на деспота проклятьем и в народе
Сознание и мужество буди!
Кричи пером, и словом, и примером,
Кричи при всех, и всюду и всегда,
Хотя б тебя прозвали изувером
Солидно-деловые господа.
И пусть твои слова насмешкой дышат злою
И страстию кипят, как лава горячи,
И, если крик твой кончится тюрьмою,
Припав к решетке, все-таки кричи!..
(Ф. Волховской. «Кричи!..», 1874)
В статье «Героизм и подвижничество», вышедшей в знаменитом сборнике-предостережении «Вехи» после Первой русской революции, С. Булгаков сурово критикует максимализм бунтарей-фанатиков и пророков, сулящий народу гораздо больше вреда, чем блага: «Это — религиозное credo, самоновейший способ спасения человечества, идейный монолит, который можно только или принять или отвергнуть. Во имя веры в программу лучшими представителями интеллигенции приносятся жертвы жизнью, здоровьем, свободой, счастьем. <…>
Из самого существа героизма вытекает, что он предполагает пассивный объект воздействия, — спасаемый народ или человечество, между тем герой — личный или коллективный — всегда лишь в единственном числе» (‹48>, с. 40). Далее Булгаков наглядно показывает тщету индивидуального героизма, который готов мириться с любыми непомерными жертвами во имя смутных идеалов свободы. Увы, то были итоги уже пройденного пути — менее десяти лет оставалось до рокового Октябрьского переворота, положившего конец эпохе индивидуального героизма и подвижничества одиноких провозвестников новой жизни.
С пророческой одухотворенностью молодые революционеры шли в тюрьмы, шагали по этапу в Сибирь — не ведая, что скоро по проложенной ими широкой и торной дороге пойдет треть населения страны, которой они сулили избавление от деспотии, безграничную свободу и демократию.
* * *
На рубеже веков России суждено было вступить в период, когда истинные пророчества немногочисленных консервативных мыслителей и литераторов терялись за хором вольных и невольных лжепророчеств, изрекаемых не только адептами революционного движения, начиная с народовольцев и кончая эсерами, но и целым сонмом «сочувствующих» из либеральной творческой интеллигенции. Постулат «Революционер всегда прав, правящий режим всегда виноват», прочно укоренившийся на российской почве, сыграл роковую роль в судьбах великой страны. В то время, когда народовольцы в террористическом угаре метали бомбы в государственных деятелей, не пощадив и самодержца российского, любимец студенческой молодежи Надсон взывал к своим читателям, подобно Иеремии в пустыне:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат.
Кто б ты ни был, не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей.
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, —
Верь, настанет пора — и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!
(«Друг мой, брат мой…», 1881)
Семен Надсон
Против ожиданий, смерть «Ваала» принесла России не избавление, а море крови и страданий. Между тем известно, что за все правление Романовых по приговору суда было казнено менее трех тысяч человек. Это в несколько сотен тысяч раз (!) меньше, чем количество казненных по приговорам ЧК — НКВД при жизни одного поколения. Если бы безвременно почивший в двадцатипятилетнем возрасте Надсон, мог предвидеть, чем обернется его лжепророчество, он бы скончался еще раньше от ужаса и раскаяния… Не случайно спустя много лет, уже будучи в эмиграции и анализируя драму русской культуры, Семен Франк в «Крушении кумиров» вспомнил Надсона в контексте эпохи:
«Не только нигилисты 60-х
