Если философы называют психологию просто «экспериментальной психологией», то их до некоторой степени можно понять, если принять в соображение не высказываемое желание некоторых из них возможно подальше удалить психологию из сферы философии. Но если сами психологи говорят о ней, как о дисциплине, исключительно экспериментальной, то это труднее понять. Существует же – и именно психологи должны были бы это знать! – одна область, которую принято называть «психологией народов», и которая даже выделила уже из себя некоторые отдельные, более специальные области, как психология языка, психология религии, психология общества и т. д., – область, изучаемая не только специалистамипсихологами, но и представителями других научных областей, как наука о религии, социология и т. д. Участие психологов в этой работе желательно, очевидно, и даже необходимо не только потому, что они обладают гораздо болеe многосторонним, чем представители тех научных дисциплин, знакомством с более элементарными душевными явлениями, но и потому прежде всего, что высшие душевные функции человеческого сознания могут быть изучены – в этом нет ни малейшего сомнения! – только на основе этих общих явлений духовного развития. Психология мышления, например, без основательного углубления в психологию языка есть вещь невозможная, и это должно стать ясно каждому психологу в такой же мере, в какой специалистам по языкознанию давно уже ясна стала безусловная необходимость психологии для их целей. Было бы, конечно, грубым заблуждением смешать здесь само мышление с его проявлением в языке: это проявление есть в такой же мере симптом психических процессов, как мышечные сокращения представляют собой для физиологов симптомы процессов, происходящих в нервной системе. Но это различие между симптомом и самой функцией вовсе не обязывает нас отвлекаться от проявлений функций вообще. Кто же это делает, подобен физиологу, кто захотел бы изучать процессы иннервации, не обращая никакого внимания на явления, вызываемые этими процессами в периферических конечных аппаратах нервной системы. Здесь перед нами то роковое влияние, какое может иметь слово, применяемое за пределами той области, где оно сохраняет свое значение. Если более элементарные области психологии называть «экспериментальной психологией» и усматривать в ней важный отличительный признак от более старой психологии, которая не пользовалась этим вспомогательным средством, то это, конечно, вполне правильно. Но если всю психологию называть экспериментальной, то это столь же несомненно неверно, потому что есть области, по природе своей недоступные эксперименту. Сюда относится прежде всего развитие мышления, и сюда же относится также целый ряд дальнейших, связанных с ним, проблем развития, как, например, проблема развития художественной фантазии, мифа, религии, нравов. Было бы, конечно, неопасно, если бы психологи называли всю науку свою в целом, как это и происходило первоначально, именем, характерным для важнейшей части их методов. Как это показывают некоторые примеры, часто происходит не то, а название совпадает у них с самим делом. Они называют себя экспериментальными психологами, и на этом основании чувствуют себя вообще свободными от обязанности посвящать свое внимание областям, выходящим за пределы эксперимента или же – что еще хуже – они и к их изучению применяют метод экспериментальный. Так зародилась, так называемая, экспериментальная психология интеллекта. Самый обычный ее метод заключается в том, что при помощи вопроса, утверждения или какого-нибудь необычайного действия вызывается в «испытуемом лице» некоторый процесс мышления, который и регистрируется; если же никакого процесса мышления нет, то об этом размышляется, и это размышление о деле выдается за само дело. Вряд ли стоит доказывать, что эксперименты в таких опытах вообще не представляют собою экспериментов в научном смысле. Но они получаются как естественный результат, раз эксперимент применяется к проблемам, к которым он по сути вещей вообще неприменим.
Намеренная абстракция от проблем, относящихся к психологии народов, или аннексия их экспериментальной психологией оказывается весьма кстати для тех, кто утверждает, что экспериментальная психология не зависит от философии, когда они прибегают к помощи прагматической максимы, столь распространенной в настоящее время у философов и у психологов: приемлемо всякое допущение, если только оно практически полезно. Пусть, однако, пытаются этим способом удалить препятствия, которые создают вокруг основных проблем психологии теория познания и метафизика, но с проблемами духовной жизни общества, которые ведут же вместе с тем в гущу практических применений психологии, дело обстоит совершенно иначе. Как устранить контакт между психологией религии и философией религии, между психологией нравов и этикой? Если размежевание с теорией познания есть начало всякой научной психологии, не желающей остановиться на случайно скомбинированных наблюдениях, то, в конце концов, психология тесно соприкасается с теми дисциплинами философии, и только это дает ей право претендовать на значение основы всех наук о духе. Правда, кое-кто утверждал, что именно то, что психология собирается сделать, а именно, отделиться от философии, произойдет в более или менее близком будущем и с теми специальными областями философии: этика вместе с социологией и философий права станет частной областью юриспруденции, философия и психология языка станет частной областью грамматики и истории языка, а философия и психология религии станет неразрывной частью теологии. Если этой программе суждено когда-либо осуществиться, то это будет, конечно, самым крайним осуществлением принципа разделения труда, и вместе с тем нанесет смертельный удар тому принципу совместной работы наук, защиту которого – в противовес принципу разделения отдельных задач – философия считала своим специальным призванием. Тогда, конечно, сама философия станет специальной дисциплиной, а былой философ станет абстрактным гносеологом и сможет в одинокой тишине отдаваться свободным от всяких предпосылок умозрениям, совершенно не интересуясь развитием положительных наук. Само собою разумеется, что тогда обе стороны не станут более жаловаться на слишком большое обременение. Но, конечно, вряд ли тот или другой будет в состоянии отделаться от вопроса: что же собственно такое теория познания, если она совершенно не интересуется действительным содержанием и методами научного познания, и какая цена психологии, которая знать ничего не хочет о важнейших проявлениях душевной жизни человека?
Следует думать, что подобные последствия совершенно не желательны для большинства сторонников отделения психологии от философии, будь то философы или психологи; но они должны наступить, по меньшей мере, в некоторой части своей: этого требует неумолимая логика самих фактов. Именно тем, что она является частной наукой философии и вместе с тем также эмпирической наукой о духе, психология ценна для философии и для эмпирических частных наук, являясь самым главным соединительным звеном между ними. Легко поэтому может случиться, что когда желание философов и психологов исполнится и психология будет выделена из философии, обе стороны окажутся в положении пары из сказки о трех желаниях и будут страстно стремиться к восстановлению старого status quo.
Итак, единодушное требование обеих сторон, исходящих, правда, из прямо противоположных мотивов, не послужит на пользу ни той, ни другой стороне. Но нельзя отрицать того факта, что с новейшим развитием наших университетов возникли бедствия, устранение которых весьма желательно, но, конечно, совсем другим путем, а не предложенным отделением психологии от философии. Прежде всего нельзя отрицать того, что с огромным ростом философских факультетов и расширением областей философских в тесном смысле наличное число преподавательских сил в этих областях оказалось недостаточным. Этот недостаток может быть устранен двумя путями, которые и осуществляются уже отчасти в некоторых университетах. Один состоит в увеличении числа ординарных профессоров философии; другой, легче осуществимый, и потому более нам близкий, заключается в привлечении к преподаванию некоторых предметов – экстраординарных профессоров, с представлением им участия также в государственных экзаменах и экзаменах на звание доктора. Среди нашей более молодой доцентуры замечается в настоящее время стремление к расширению своих прав за пределами права читать лекции и руководить упражнениями в определенных областях. Плохо в этом движении то, что на первый план не выдвигается готовность взять на себя и обязанности, без которых всякие права, хотя бы, например, право участия в собраниях факультета, были бы ведь только правами мнимыми. Право и обязанность неразрывно между собою связаны и в академической жизни. С другой стороны профессора, и в особенности профессора философии, постоянно жалуются на переобременение экзаменами и оценками диссертаций. Чего же лучше? Можно удовлетворить обе стороны, если привлечь к участию в этих работах старших и наиболее опытных экстраординарных профессоров. Вместе с тем им же следует поручить преподавание тех предметов, которыми ординарные профессора мало или вовсе не занимаются. Этим будет достигнута двойная выгода: во-первых, освобождение академических преподавателей от побочных работ, что даст им возможность заняться свободной научной работой, которой должен заниматься всякий, желающий двигаться вперед, и, во-вторых, большая многосторонность самого академического преподавания, обусловленная привлечением большого числа преподавательских сил.
